Безликий - Мирон Варламов

Надежда рассмеялась; ее смех был легок и прост; даже, если бы при этом моменте присутствовал Иван, то он не смог бы обидеться на этот приятное и ласковое торжество.

– Да он романтик! – Повела итог Надежда.

– Боюсь, что нет. Как я понял из нашего разговора, он далеко не романтик, скорее, прагматик и рационалист. Он почему-то реально думает, что сможет дойти до горизонта и там найти ответ на свои вопросы, которые были причиной его изгнания из селения А.. Но это все от незнания: в их изоляции им не довели, что земля круглая и невозможно дойти до горизонта.

– Нужно завтра же объяснить ему это; растолковать, как все есть на самом деле. Вот, ему будет и правда.

– Надя, я думаю, что необходимо – до поры до времени – не разрушать его иллюзию на счет существования горизонта. Эта мысль все-таки была первой мыслью и последующей мечтой (а, быть может, и первой в его жизни), и нельзя так просто, потому что правда превыше всего, рушить его создавшийся мир. Всему свое время. Потерпим немного, и, если увидим необходимость рассказать Ивану о реальном устройстве мира, то сделаем это незамедлительно.

– Ты слишком добр к нему. – Сказал Надежда.

– Я представил, какого ему будет узнать о том, что горизонта не существует… это же будет крушением, а мало ли он является человеком сентиментальным и восприимчивым? Что нам потом с ним делать?

– По-своему ты прав. – Одобрительно сказала Надя. – Нам пора спать. Видишь, снова Света еще не дома. Придет ночью вся заплаканная и разбитая. И принюхайся к ней, она начала сигаретами баловаться.

Толя ничего не ответил, потому что отказывался смотреть на вещи, происходящие с его дочерью с той необходимой жесткостью и строгостью, требующее воспитание: он воспринимал жизнь Светы без тени смущения, с большой долей сострадания и, он оправдывал все ее поступки «…таким непонятным и странным возрастом». Впрочем, любил он Свету бесконечно, но не всегда проявление его любви соответствовало тому, что было ей необходимо.

6

Город Р., если давать ему краткую характеристику относился к тому типу городов, которые можно описать, не вдаваясь в структурные и формальные особенности. Безусловно, всякое место, где живут люди, заслуживает пристального и детального внимания, т.е. описания, как архитектуры, так и той атмосферы, царящей в этом месте; заслуживает особого внимания те устоявшиеся привычки, которые существуют у местных жителей, поскольку сами привычки во многом определяют облик города и его устройства. Дело в том, что в городе Р. не было ничего по-настоящему особенного, что может показаться любопытным для человека, который в нем не был, а повествование о том, что и так известно каждому занятие бесплодное и заранее обреченное. Но, все-таки, если углубиться в образ жизни жителей города Р., то, конечно, можно отметить, что этот город является городом сонма и отсутствия всякой спешки. За редким исключением можно увидеть на его улицах человека со строгим и влиятельным взглядом, спешащего, одетого в строгий костюм и держащего в одной руке кожаную сумку, а в другой мобильный телефон, словом, человека делового и предприимчивого. Скорее, если окунуться в самое оживленное время, приходящееся на утро буднего дня, когда все люди выходят из своих домов и начинают разбредаться, кто куда, то на их лицах можно увидеть сонливость, грузность и легкую раздражительность, которая говорит исключительно о нежелании покидать теплые стены родного дома и тех проклятиях, которые мысленно, как мантру, произносит обыватель, таща свое тело на работу. В такое утреннее время лучше с людьми совсем не разговаривать и не обращаться к ним за разными пустяками и крохотной помощью – ответят снисходительным взглядом и про себя упрекнут за невоспитанность. Утром людей города Р. лучше совсем не трогать до того момента, пока с их лиц не спадет ночная пелена, а спадала она на несколько коротких мгновений, ознаменовавшие собой окончание рабочего дня и предстоящий вечерний отдых. Эти мгновения, к сожалению человека неосведомленного, заканчивались быстро, и люди, заполняя своим почти незаметным недовольством, но и смирением вечерние улицы, мало чем отличались от тех людей, которых можно было бы встретить раним утром.

Будние дни, конечно, были однообразны и серы, но был в них какой-то шарм, который заключался в их постоянстве: у каждого человека были свои привычки, которыми он сглаживал и делал течение однообразного дня сноснее и приятнее. Таких привычек было множество. Их всех и не перечесть, но, если внимательно последить за центральной частью города Р., во время обеденного перерыва в районе с часа дня до двух тридцати, то можно заметить, как одни и те же люди ходят в одно и то же кафе, берут одни и те же блюда, пьют один и тот же напиток, общаются с одними и теми же людьми; они настолько подвластны своим привычкам, что, кажется, если поменять один из устоявшихся элементов набора алгоритма действий, то человек совсем потеряется и фрустрируется. Но, к великому счастью большинства, в городе Р. редко происходили события, которые могли бы выбить местных обитателей из колеи: отсюда, скорее всего, появилась всеобщая сонливость и чувственная неповоротливость. Однако, существовала пора, – время суток, – которая выступала в качестве бунтующего и не соглашающегося революционера, попрекающего ход однобокой жизни города; это пора начиналась тогда, когда город заволакивала тьма и улицы становились пустынными и целомудренными. Люди, которые уставали от собственного сонма, от своей неторопливой лености, от серости давящих будней, с наступлением сумерек переносили свои тела в темные бары, мигающие софитами клубы, в шумные рестораны и модные кафе. Тогда-то город и оживал; оживал он внутри своих органов, словно впрыснув в них немного свежей и бурлящей крови; но улицы по прежнему сохраняли благопристойность, готовясь к очередному монотонному дню.

Как раз в это время, которое дарит людям нечто непостоянное и предполагавшее некоторое изменение их жизненной последовательности, Света, дочь Толи и Надежды, находилась в одном из многочисленных баров города Р.. Справа от нее, заняв вальяжную и непринужденную позу, закинув ногу на ногу, сидел Евгений. Евгений или, как он желал, чтобы его называли его приятели и друзья – Жан, был среднего роста, худ, в меру красив (но не смазлив) и аристократичен (не внешностью, но манерами и поведением), что характеризовало его исключительно со стороны интеллектуального превосходства над всем его окружением: конечно, не внешность дает право сделать описание Жана, как человека в некотором роде умного и интеллектуально одаренного, а, скорее, его