Записки о французской революции 1848 года - Павел Анненков

Ночью город был иллюминирован, и прокламацией мэра, квестора, Собрания и Правительственной комиссии возвестили народу как свершившееся посягательство на свободу Собрания, так и быстрое ее восстановление.

Разумеется, негодование буржуазии, уже довольно грубо выразившееся в насилии над отдельными лицами, не могло утихнуть тотчас же. Отряд ее арестовал на набережной d'Orsay Собрие тоже не без сильных и позорных оскорблений, а потом часть какого-то легиона окружила его укрепленный дом в улице Rivoli с находившимся там гарнизоном. Гарнизон, разумеется, сдался, несколько лиц по крышам перелезли на балкон дома, а оттуда в самые бюро, где состоялась и печаталась известная «Commune de Paris». Все было опрокинуто, разбито и захвачено; между прочим, найдено было там несколько проектов прокламаций, несколько законов вчерне, довольно грубых, о разделе собственности, план составления комитетов общественного спасения и доброе количество ружей й военных снарядов. На другой день знаменитый этот дом стоял пустой, со стражей из национальной гвардии, с разбитыми окнами, с оторванными ставнями, а разоренная «Commune de Paris» порывалась еще продолжать свое существование, но злостный тон ее уж очень походил на бессильный гнев, ребяческое ругательство, она рушилась.

Второй, почти формальной осаде, подверглась префектура полиции на другой день 16 мая. Дело было в том, чтоб обезоружить республиканскую стражу ее, монтаньяров и проч. и все другие корпуса, которые служили инструментом. в руках Коссидьера, признавали в Республике одного его, состояли помимо намерения самого Пра<вительст>ва и уже раз в прошедшем месяце испытали нечто вроде атаки от национальной гвардии и подверглись переформированию. Задача состояла в том, чтобы распустить их окончательно. После многих переговоров цель была достигнута без пролития крови: республиканская гвардия покинула префектуру, притом в ту самую минуту, когда Коссидьер защищал ее и собственное свое поведение в начале революции в Собрании. Коссидьер сказался больным на день 15 мая и находился, таким образом, в сильном подозрении [касательно] если не касательно участия в заговоре, то по крайней мере в преднамеренном бездействии. Он оправдался чрезвычайно бойко и с каким-то наивным добродушием, оправдывающим данное ему название Тайлерана{241} демократии. Он объяснил спокойно Палате, что еще вскоре после 16 апреля он требовал арестации Бланки [и не получил] у Пра<вительст>ва и не получил его, что [Париж ему обязан] после этого вся его роль состояла в одном – сдерживать народные страсти посредством потачки им, что, таким образом, Париж ему обязан своим спасением 15 мая, ибо по его настоянию манифестация явилась в Палату без оружия, что с самого февраля месяца, лишенный всех материальных средств, он [играл] исполнял обязанность медиятора[257] между всеми партиями в префектуре, стараясь убить анархию анархией, и на это употреблял именно самые отчаянные головы, образовавшиеся корпуса под разными именами. Он умолял Палату дать им законное существование, ибо теперь они могут быть самыми верными охранителями порядка. Он показал Палате, как его хладнокровием, расчетом, уступкой спасены были люди и собственность тотчас после революции: «J'ai fait de Tordre avec le désorde»[258], – сказал он. Что касается Собрие, его стражей и военных снарядов – и те, и другие, по уверению Коссидьера, даны были ему с ведома Ламартина и всего Временного правительства. Это было правда; Пра<вительст>во боялось тогда еще монархической реакции и держало Собрие как цепную собаку, долженствующую предостеречь смелых воров лаем своим. Речь Коссидьера отличалась необыкновенной живописностью при безыскусственности выражения, таким смешением [ума] практического ума, оригинальности и [проницательности] и вместе эстетической свободы, что ей подчинилась вся Палата. Он сделался вдруг человеком всех партий: буржуазии – за спасение от грабежа и пожара, пролетариата – за свой народный язык и демократические убеждения. Когда он потом (после распущения национальной гвардии) подал двойную отставку от депутатства и от префектуры (заменен он был в последнем месте довольно незначительным лицом, г. Труве-Шовеленом{242}), и те и другие послали его снова в Собрание большинством голосов. Между тем, в это же самое заседание Гарнье-Пажес возвестил Собранию заключение в крепости Vincennes{243} Барбеса, Альберта [и др. арест], Собрие, Распайля и по ошибке арестацию Бланки и Гюбера, захваченных в Париже гораздо позднее; закрытие опасных клубов (клуба Барбеса, клуба Бланки, клуба Распайля, des droits de l'homme в passage Molière, причем национальная гвардия из окрестностей, пришедшая в большом количестве на помощь Парижу, встречена была в темном зале клуба двумя выстрелами и перестреляла в ужасе самое себя, осталось [7] 2 человека убитых и 3 раненых на месте). Гарнье извещал еще о прибытии в Париж войска, назначении Клемента Тома генералом национальной гвардии, распущении корпусов монтаньяров, лионцев и проч. и заключил речь, прося у Палаты доверенности: «Nous vous prions de nous laisser agir et de nous donner le temps nécessaire d'agir. Nous ne prendrons de repos que quand nous aurons donné satisfaction au besoin d'ordre qu'éprouve toute la population et que nous aurons garanti la sécurité nécessaire pour assurer le travail (Bravos prolongés). La plus grande mesure financière que nous puissions prendre – c'est d'assurer le travail par la sécurité et par l'ordre. Vous pouvez compter sur nos efforts, comme hous comptons sur votre confiance. (Applaudissements)»[259].

Действительно, после того, как экзальтированная партия так безумно и так нелепо сама отдалась в руки своих врагов, можно было думать, что Правительство, освобожденное от этой важной помехи, пойдет твердым шагом к исполнению своих планов, какими бы они ни были, что физиономия его выразится ясно и определенно, но вместо этого почти с этой минуты начинается совершенный правительственный хаос, немощь и бессилие, порождающие бунты почти каждый день, кончившийся такой неслыханной резней в Париже, какой, может быть, не представляет история междоусобных войн. Причина всего этого до сих пор еще тайна, как многое другое в этой революции. Скажем, что знаем.

Первая причина [которая выказывается], выказавшая тотчас же, заключалась в недоверии Палаты к Правительственной комиссии, которую сменить, однакож, она не могла. Палату, видимо, беспокоило темное подозрение если не об участии Комиссии в происшествиях 15 мая, то по крайней мере двойственность ее поведения, ее выжидание происшествий и слабость принятых мер. Все знали, что со многими из арестованных члены Комиссии имели близкие отношения. Комиссия, со своей стороны, опасаясь, чтобы победа, одержанная над анархистами, не откинула Собрание в реакцию, наблюдала за ним и, видимо, удерживалась от энергических мер, ею самою возвещенных. Образовался род немой, сильной вражды между ними, полной недоразумений, в которых терялись силы обоих. Через неделю ясно [всем] было, что правления Франции не существует: стали образовываться заговоры партии движения, расчеты монархической партии, наконец, даже виды бонапартистской партии Луи Наполеона. Популярность Ламартина, еще весьма сильная 15 мая, вдруг упала: через неделю уже никто не считал его правительственным человеком, как он сам с удивлением сознался в своем журнале «le Bien public»{244}, a равно не сомневался в бесцветности и слабости самого Правительства.

Чтобы дать некоторое понятие об этом странном поединке двух властей, не смевших вступить в явную борьбу и опасавшихся победы как несчастия, стоит привести несколько заседаний, полных придирок и невыговоренной вражды к Комиссии. Так, в заседании 17 мая Правительство требовало для [своих мер] препозиций своих немедленного обсуждения (discussion d'urgence), a Палата хотела их подчинить общему регламенту, повелевающему все препозиции членов своих, признанных нужными, обсуждать через 24 часа. Вышел парламентский бой, в котором наговорена было много жестокого с обеих сторон и кончившийся тем, что Палата приняла amendement[260] Жюля Фавра, гласившую, что параграф регламента не относится к препозициям, представляемым на обсуждение Правительственной комиссией. Флокон, неумолимый Флокон, сказался в этих прениях, как и во многих других, самым жарким партизаном «du pouvoir central, unitaire, fort, capable de faire face aux factions du dedans et à nos ennemis du dehors»[261], к удивлению всех своих демократических собратьев и даже сотрудников «Реформы». Так министерство меняет людей! На следующем заседании 18 мая еще было хуже. Дело состояло в том, чтобы составить благодарственную прокламацию от имени Собрания всей Франции за ее готовность к защите Парламента. Г. Берар{245} ввернул тогда в проект прокламации, им составленный, между другими фразами следующую: «Sans menaces extraordinaires, sans lois d'exception, nous anéantirons leurs (анархистов) odieuses espérances; il n'y aura pas d'autre réaction que la fermeté de tous les pouvoirs: le pouvoir exécutif, exercé avec vigueur et unité, ne pactisera pas avec le désordre»[262].