Платон, сын Аполлона - Анатолий Домбровский

   — Разумеется, — ответил Критон.

   — Значит, их-то и следует привлекать к суду?

   — Конечно.

   — Почему же не привлекают?

   — Да ведь некому.

   — Есть власть, — напомнил другу Сократ.

   — Так ведь они ей и служат!

   — Ты хочешь сказать: каковы сикофанты, такова и власть? — спросил Сократ.

   — Разумеется. Власть делится с ними доходами осуждённых, они, в свою очередь, приносят доход власти. Это одно и то же.

   — Значит, к суду надо привлекать и властителей, и их сикофантов, — заключил Сократ. — Тогда и волкодавов держать не придётся. А кому же это под силу? — обратился к слушателям Сократ.

   — Власти народа, — робко ответил кто-то из слушателей.

   — Фрасибулу, — сказал другой.

   — Вот и я говорю, что Фрасибул — главный волкодав! Его нужно звать для охраны наших овечьих стад! — весело сказал Сократ и повернулся к Платону, хотя заметил его раньше. — Ты хочешь мне что-то сказать? — спросил учитель.

   — Да, Сократ. Но для этого тебе следует встать и пройтись со мной. Это известие не для всех.

   — Хорошо, — сразу же согласился Сократ. — Хотя я уверен, что нет таких известий, которые не предназначались бы для всех. То, что происходит в этом мире — и большое, и малое, и великое, и ничтожное, — касается любого.

Они спустились со ступенек и остановились.

   — Я видел Крития. Он велел передать, что недоволен твоими разговорами с афинянами и что принято решение запретить тебе вести какие-либо беседы у храмов, на площадях и в гимнасиях. Думаю, под страхом смерти, — добавил Платон.

   — Критий опасается, что мои разговоры принесут ему смерть?

   — Не ему, а тебе, Сократ.

   — Если он угрожает за мои беседы смертью, то не означает ли это, что они смертельно опасны для него?

   — Ну, он от этого не умрёт.

   — Отчего же тогда он грозит смертью мне? Ладно. — Сократ положил Платону на плечо руку. — Я всё понял, разумеется. И наверное, сам поговорю с Критием о том, для кого смертельно опасны мои разговоры.

   — Не делай этого, Сократ. Критий мстителен и коварен.

   — Об этом я и поговорю с ним. Ведь эти качества неизбежно ведут человека к гибели. Я поговорю с ним о том, что смерть приближают не столько болезни, сколько поступки. А поступок составляют три вещи: чувство, мысль и действие.

   — Ты знаешь об Автолике? — спросил Платон.

   — Да. Ещё недавно мы встретили его здесь, у храма, когда читали надписи на колоннах, а где теперь можно увидеть его? Говорят, ты состязался с Автоликом. Кто из вас был сильнее?

   — Он был сильнее.

   — Видишь, сила не спасла его, а погубила. Так и ум может погубить человека. Трусы убивают сильных, глупцы — умных, уроды — красоту, потому что сильных, умных и красивых так мало.

Платон заглянул в глаза Сократу и увидел в них печаль.

Они вернулись в храмовый портик. Платон присел на ступеньку рядом с Федоном и спросил, не собирается ли тот домой, на Пелопоннес.

   — Ведь теперь туда путь свободен, твои соотечественники покорили Аттику, — сказал Федону Платон.

   — Нет, не собираюсь, — ответил Федон. — На Пелопоннесе у меня есть дом и земля, а здесь — Сократ. Сократ стоит всего Пелопоннеса.

Адимант возвратился домой с дружеской пирушки поздней ночью и разбудил старшего брата. Платон начал браниться, но Адимант присел к нему на постель, обнял его и сказал:

   — Не ворчи, успеешь выспаться. А с новостью, которую я принёс, тебе будет спаться ещё слаще. — И тут же сообщил: в Афины из Фригии возвратилась Тимандра.

   — Одна?! — ахнул Платон.

   — Разумеется, одна.

   — Почему — разумеется? — Что-то в ответе брата Платону не понравилось. — А где Алкивиад?

Адимант встал и отошёл от постели Платона, словно опасаясь чего-то.

   — Что-то случилось с Алкивиадом? — насторожился Платон, по-своему истолковав жест Адиманта.

   — Да, что-то случилось, — неохотно и со вздохом ответил Адимант. — Но тебе-то какое дело до этого? Я тебе принёс приятную весть, а ты пристал ко мне с вопросом об Алкивиаде. Я не знаю, что с ним, — стал злиться Адимант. — Может, отправился в какую-нибудь другую страну, может, заболел...

   — Ты что-то знаешь и не хочешь говорить! — перебил брата Платон. — Отвечай: что случилось с Алкивиадом?! — Соскочив с постели, он приблизился к Адиманту.

Тот невольно втянул голову в плечи и пригнулся, будто ожидал удара, хотя Платон за всю жизнь и пальцем его не тронул. Напротив, он был неизменно нежен с младшим братом, любил его, но высокий рост, широкие плечи борца и низкий зычный голос всегда пугали Адиманта, особенно в тех случаях, когда Платон сердился. Сам он удался не в отца, как старший брат, а в мать, которая была маленькой, хрупкой и по-женски робкой.

   — Отвечай! — повторил своё требование Платон и сжал своей лапищей плечо Адиманта.

   — Ладно, тебе же будет хуже, — сдался тот. — Я хотел доставить тебе радость, но, видно, придётся сообщить новость, что намеревался отложить до утра. Алкивиад не вернулся, потому что его убили.

   — Кто?! — с болью в голосе вскрикнул Платон — и так сильно сжал плечо брата, что тот застонал от боли, вырвался и бросился к двери. — Стой! — остановил его Платон. — Или ты не знаешь, кто это сделал? — попытался он смягчить голос.

   — Да, не знаю. Тимандра как будто сказала, что Алкивиада убил Фарнабаз, персидский сатрап. Но никто толком не знает, так ли это. Сам спросишь у Тимандры.

   — Сам?

   — Конечно. Ведь ты пойдёшь к ней?

   — Пойду?

   — Теперь Тимандра свободна, а ты любишь её, стало быть, должен пойти к ней.

   — Пойти?

   — Ты что — эхо? — засмеялся Адимант. — Ты повторяешь мои слова, а не отвечаешь.

   — Не отвечаю?

   — Да очнись же ты, Платон! Завтра начинаются Антестерии!

   — Да, да, — покивал головой Платон и вернулся к своей кровати. — Завтра праздник... А где она остановилась? Я о Тимандре.

   — В своём доме. Разве ты забыл, что Алкивиад купил ей большой дом за стоей[52]?

   — Да, конечно. А далеко ли до утра? — спросил Платон.

   — На Акрополе уже сменилась вторая стража, — ответил Адимант.

Антестерии — весёлый праздник Диониса, бога виноделия. Первый день торжества называется «днём открытых бочек», второй — «днём кружек», третий — «днём горшков». Сначала открывают бочки с вином из винограда осеннего сбора и пробуют, удалось ли вино, в какой бочке оно получилось лучше, в какой — хуже. Хорошее вино предназначается для питья, для угощений, то, что похуже, покислее, — для приготовления мясных и рыбных блюд, для приправ и соусов. Удачным напитком хвастаются перед соседями, отправляются угощать им родственников и друзей. А на второй день приглашают гостей, так что хмельные компании бродят с песнями и плясками от дома к дому, теряя им счёт, и, случается, попадают совсем не туда, куда были приглашены, на что, как правило, никто не обращает внимания. Это день всеобщего хмельного веселья. Зато уж «день горшков» — тихий и печальный, потому что у ворот каждого дома с утра выставляются горшки с вином и едой для душ умерших. Афиняне верят, что они с восходом солнца слетаются к этим горшкам, как пчёлы на мёд, чтобы утолить на весь год свою загробную жажду и голод. Горшки остаются у ворот, пока вино не испарится из них до дна. Тогда начинается лето.

Сократу вино принесли рабы Критона. Это был прекрасный напиток. Сократ выпил целую кружку и сел под стеной дома на солнечной стороне — погреться, помолчать, потужить, повздыхать. Весть о том, что в далёкой Фригии убит Алкивиад, сообщил ему под утро Федон, вернувшийся с пирушки. Потом Сократ и Платон выяснят, что Федон и Адимант услышали эту новость от гетеры Атгиды, хозяйки дома, где они оба пировали ночью. Теперь же Сократ, греясь на солнышке, размышлял в печали, пойти ли ему сначала к Аттиде или сразу же отправиться к Тимандре. Решение было принято, когда пришёл Платон.

   — Надо идти к Тимандре, — сказал он.

   — Ты пойдёшь со мной? — спросил Сократ.

   — Сначала ты спросишь её, захочет ли она встретиться со мной, — замялся Платон.

   — Хорошо, я спрошу, — не стал выяснять причину столь неожиданной робости Сократ, так как давно уже знал: Платон, отличный гимнаст, отважный борец, лихой наездник, был крайне застенчив с женщинами. Молодые люди, что окружали Сократа — Аполлодор, Критобул, Федон, Кебет, — начали было подтрунивать над застенчивостью Платона, но Сократ запретил им делать это, сказав, что не всякая смелость украшает человека, особенно если она граничит с наглостью.

   — Я пойду с тобой и подожду у дома. Ты пошлёшь ко мне служанку, если Тимандра согласится...