Обезьяна и Адам. Может ли христианин быть эволюционистом? - Александр Валерьевич Храмов

бы множеством дополнительных чувств и умело бы слышать электричество и видеть рентгеновские лучи? Или каким был бы мир, если эволюция произвела бы людей, снабженных только чувством осязания? «Мир, который представляется абсолютно другим, и был бы для меня абсолютно другим миром»[232], – отмечает Грин. «Мир таков, потому что человек таков, какой он есть… Мир можно считать отражением человеческого духа»[233].

Отсюда Грин делает вывод: «существует взаимосвязь, необходимая и глубокая, между греховным состоянием человеческого духа и гибельными условиями видимого мира. Если греховный род не может обитать нигде, кроме как в мире, полном зла, раковые заболевания и вулканы (или другие формы физического зла) будут существовать до тех пор, пока весь род не будет искуплен и очищен»[234]. Мы живем в том мире, какого заслуживаем, – разве не то же самое нам хочет сказать и Библия, повествуя о проклятии, постигшем землю из-за преступления прародителей? Но – если вглядеться внутрь себя – чем мы лучше Адама, Евы и сына их Каина? Имеем ли мы право требовать для себя какого-то лучшего мира? Если мы еще не успели никого убить и ограбить, то нам просто повезло не оказаться в той ситуации, когда бы мы это сделали. Говорят, многие нацистские преступники в обычной жизни были милейшими людьми, такими же, как мы с вами. Просто не всех назначают начальниками концлагеря.

«Было бы неправильно рассматривать грехопадение человека как имевшее место в этом мире при настоящих условиях нашего существования»[235], – пишет Грин. Но это не значит, что оно не имеет непосредственного отношения к нам. Все ужасы окружающего мира можно расценивать как данный в опыте трансцендентальный акт нашей собственной преступной воли, проявление греха, совершенного за пределами феноменальной действительности. «Если кто из нас не познает, что он есть Адам, тот, который согрешил пред Богом в раю, то как может он признать и думать, что нисшествие Сына и Слова Божия было для него?»[236] – говорится у св. Симеона Нового Богослова. «Грехопадение не могло не оказать воздействия на весь видимый мир. Совершенное, непадшее человечество необходимо предполагало бы совершенный мир», – утверждает Грин: «непадший род обитал бы в „хорошем весьма“ мире, свободном от боли и смерти»[237].

В своей приверженности альтеризму Питер Грин был редким исключением среди неправославных богословов. Несмотря на очевидные преимущества, на Западе этот подход так и не получил широкого распространения, что и неудивительно, ведь западная мысль никогда не придавала грехопадению космического значения. Среди православных мыслителей альтеризм нашел гораздо больше сторонников. Но все же нельзя сказать, что он расцвел пышным цветом на российской почве. На первый взгляд, это довольно странно, ведь Российская империя еще в XIX веке была единственной православной страной, где естествознание находилось на мировом уровне. Ковалевский, Тимирязев, Мечников стали громогласными глашатаями нового эволюционного мировоззрения, проигнорировать их было невозможно. Казалось бы, встреча православной традиции и эволюционной биологии была неизбежна. Почему же в России редко кто вспоминал о св. Григории Нисском или св. Максиме Исповеднике, когда речь заходила об эволюции?

Одна из причин кроется в цензуре, делавшей невозможной свободную дискуссию по таким вопросам, как наука и религия. Православные богословы и ученые-естественники в XIX веке существовали как бы в параллельных мирах, стараясь не посягать на территорию друг друга. Один мир жил по «Догматике» митрополита Макария (Булгакова), другой – по книгам Дарвина и Геккеля. Примечательно, что сам митрополит Макарий вообще не считал примирение данных науки с христианским мировоззрением большой проблемой: «по мере успехов геологии, многое, что прежде считали противоречащим повествованию Моисея, ныне оказывается ложным и потому не стоящим никакого внимания. А отсюда можно заключать, что при дальнейших успехах этой науки и все остальные, заимствуемые из ней, возражения против Moисеева сказания рассеются сами собой»[238]. Нетрудно заметить, насколько ошибочным оказался этот прогноз.

Еще более важную роль сыграло то, что православное богословие чуть ли не до конца XIX века фактически находилось в плену у западной догматики. Как отмечал прот. Георгий Флоровский, долгое время обучение богословию в большинстве православных академий и семинарий велось по протестантским учебникам, пришедшим с Запада. В первом издании «Катехизиса» митрополита Филарета (1823) такое понятие, как Священное Предание, вообще не упоминалось. Никакого альтеризма в России не могло возникнуть по тем же причинам, по которым он не возник на Западе, – послепетровское православие ориентировалось на Августина и восходящую к нему схоластику, а альтернативная богословская традиция просто игнорировалась. Интерес к святоотеческой мысли Востока проснулся уже ближе к началу XX века, тогда же состоялось, кстати, и «открытие» русской иконописи. Но грянула Первая мировая война и революция – и задачу по христианскому осмыслению эволюции православным мыслителям пришлось решать уже в эпоху потрясений.

В 1920 году, как раз тогда, когда книга Питера Грина увидела свет, в Новороссийске умер от сыпного тифа русский философ Евгений Трубецкой. Сюда он попал с частями отступающей Белой армии. До того как погрузиться в водоворот Гражданской войны, Трубецкой успел завершить свой opus magnum – «Смысл жизни». Этот труд был начат философом в годы Первой мировой, а последние его страницы дописывались в ноябре 1917 года под грохот большевистских пушек, расстреливавших засевших в Кремле юнкеров. Во всей этой кровавой вакханалии Трубецкой видел выражение той глобальной катастрофы, случившейся с тварным бытием, о которой в те же самые годы размышлял реформатский пастор Барт из Геттингена: «всеобщее господство смерти, очевидно, указывает на наличие невидимого греха, на происшедшее падение, которое не идентично происходящим и оплакиваемым как грех случаям исторической жизни»[239].

«Посмотрите на мир, отпавший от Бога. В отличие от рая он характеризуется именно распадением всех жизненных связей: рушится всеобщий мир, низшая тварь ополчается на человека, стихии выходят из повиновения»[240], – писал Трубецкой. Война между народами в его глазах – просто частный случай «той всеобщей беспощадной борьбы за существование, которая наполняет жизнь природы». В эссе «Умозрение в красках» Трубецкой с ужасом пересказывает короткометражный фильм из жизни аквариума, увиденный им в 1910 году в берлинском кинотеатре. Главным героем фильма была личинка жука-плавунца: «Перед нами проходили картины взаимного пожирания существ… И победителем в борьбе с рыбами, моллюсками, саламандрами неизменно оказывался водяной жук благодаря техническому совершенству двух орудий истребления: могущественной челюсти, которой он сокрушал противника, и ядовитым веществам, которыми он отравлял его»[241]. Трубецкой вопрошал: не происходит ли, просто в большем масштабе, то же самое и на международной арене, когда военная машина могущественного государства обрушивается на более слабых