Русский транзит 2 - Вячеслав Барковский

Да она просто плюнула на Игоря Сергеевича! Плюнула на то, что ему, седовласому и царственному, было просто неприлично не стать теперь академиком. При этом она кричала, истерически хохоча ему прямо в глаза, что он вообще никто и ничто и в жизни, и в постели (о! она еще об этом вспоминала!), и уж, тем более, в науке. Действительно, все статьи его и крупные работы были кем-то для него написаны, все эксперименты поставлены и проведены без его участия. Он лишь с элегантной небрежностью присваивал себе чужие идеи и, многозначительно, с провидческим прищуром помолчав, отдавал их в доработку подчиненным, на которых указывала ему жена, подчиненным, готовым на все ради дальнейшего роста.

Только в самом конце, уже на выходе, эти, порой фундаментальные работы, опубликованные в солидных академических изданиях, венчала его фамилия.

Одно время он подписывал эти работы вместе с непосредственными исполнителями: он первый, а они следом, причем те, кто писали, могли запросто попасть в «и др.». Но потом, набрав солидный научный вес, он спохватился и стал предпочитать оставаться единственным автором, если, конечно, работа того стоила. Но ведь и те люди получали свое: одни защищали диссертации, другие уезжали на Запад… Нет-нет, Игорь Сергеевич старался не обижать людей.

Надо признаться, что в молодые годы он и не рвался в большую науку, прекрасно сознавая свои возможности. Это она, Кира, толкала его вверх, заставляла расти… И он вошел во вкус. Он научился быть спокойным и солидным, научился многозначительно молчать, качая головой — то саркастически, то с отеческим поощрением, особенно когда не мог понять сути вопроса, — и все коллеги за пределами его института постепенно уверовали в то, что он действительно крупный ученый. Хотя цену ему прекрасно знали все ближайшие подчиненные, вплоть до последней лаборантки.

И вот брошенный на произвол судьбы Игорь Сергеевич должен был теперь в одиночку добиваться академства. Лишенный столь мощной поддержки в лице жены, прекрасно знавшей академическую кухню и входившей в нее с черной лестницы, в лице этой опытной интриганки, могущей влиять на самых неприступных, самых идейных и принципиальных товарищей через своего папочку, знавшего всю их подноготную, Игорь Сергеевич спешил теперь, не разбирая дороги, к заветной цели. Выставив вперед свои тонкие руки и с детской обидой на лице округлив ничего не видящие от слез глаза, он, то и дело спотыкаясь и падая, смертельно боялся навсегда опоздать к пиршеству жизни.

Только его секретарша Екатерина Сергеевна и могла в эти последние месяцы утешить Игоря Сергеевича. Увы, времена молоденьких аспирантш и соискательниц безвозвратно ушли.

А как было хорошо когда-то изображать из себя льва! Прежде, так сказать в великие и незабвенные времена, он всегда мог себе позволить запереться в директорском кабинете с какой-нибудь из подающих недежды сотрудниц, беззаветно влюбленных в науку и, естественно, в жреца этой науки. Там он по-барски угощал ее коньяком и конфетами, жаловался на проклятую заграницу, от которой ему отбоя нет: все приглашают и приглашают… Потом прозрачно намекал на вдруг возникшее у него ощущение единства душ и со смехом, словно в шутку, лез к ней под юбку, внимательно оценивая ответную реакцию.

В случае возмущенного отпора со стороны обольщаемой, он сначала все сводил к немного неудачной, но зато веселенькой шутке, так сказать, к невинной шалости, а потом, в течение всего каких-нибудь двух месяцев выводил щепетильную в межзвездное пространство — за ворота института с более чем сдержанной характеристикой и телефонными разговорами о полной профессиональной непригодности.

Сотрудницы, поверившие на кабинетном диванчике в единство душ, или, по крайней мере, только сделавшие вид, вскорости защищали свои работы на ученых советах и, в общем, совсем неплохо устраивались как на рабочем месте, так и в личной жизни, поскольку многие из молодых специалисток могли вдруг оказаться в первых рядах на получение ведомственной жилплощади, и это, безусловно, было хорошим подспорьем молодым семьям. Да, Игорь Сергеевич старался не забывать своих… Это случилось два года назад.

Как-то на одном из многочисленных институтских собраний он высмотрел русоволосую, крепкую девицу, страшно активную, бывшую в студенческие годы, вероятно, комсомольским вожаком.

Месяца два Игорь Сергеевич с интересом и благосклонностью приглядывался к этой самой Оксане Николаевне, прежде чем выдвинуть ее в профсоюзные лидеры. Старику хотелось, чтобы сия налитая пьянящей легкостью молодость и уверенная в себе красота находились как можно чаще рядом с ним… Нет, даже не так: он просто желал их всегда иметь при себе.

И он стал носить заграничные клетчатые пиджаки и делать романтические прически в салоне на Невском: седина была ему очень к лицу. Игорь Сергеевич теперь много шутил, мягко улыбался и говорил притчами.

Оксана смотрела на него своими блестящими черными глазами и смеялась, обнажая крупные жемчужины ровных, как с рекламной фотографии, зубов. Теперь они сидели в президиуме рядом, и он ощущал терпкий и пряный запах ее молодого тела.

Вела себя Оксана очень смело и независимо. И совсем не потому, что, как это обычно бывает, у нее где-то там, дома, в унылой коммуналке мог быть муж скажем, бледный и жалкий, не признанный никем художник или, того хуже, плаксивый графоман (у таких женщин мужья если и могли быть, то лишь в качестве недоразумения, так сказать, довесков, словно специально дарованных им судьбой, дабы немощь и тщета оттенила их блеск и великолепие), — а потому, что так уж она была устроена: законная дочь полей, холмов и синего неба, безоглядно парящая над миром и не сознающая себя…

Игорь Сергеевич готовился долго: загорал у себя на даче, зарабатывая новые родинки на дряблом пергаменте плеч, делал упражнения: приседал, треща, как валежником, суставами, лежа на спине, с одышкой крутил велосипед… Лицо его посвежело, живот, и без того вполне приличный для его возраста, перестал давить на нижние пуговицы сорочки.

Было лето, и в институте стояла тишина мертвого сезона. Как бы совершенно неожиданно для себя, после какой-то утомительной конференции Игорь Сергеевич увез Оксану Николаевну к себе на дачу только на часок и… отпустил хмыкнувшего шофера. Там он, расслабившись (жена была где-то на вольной охоте в Москве), начал играть в патриция, благородного, маститого и властного.

Оксана Николаевна искренне восторгалась красотами природы и шикарным директорским строением; сняв простенькие туфли, она бродила по траве, сверкая крепкими круглыми икрами, со смехом качалась в гамаке, а Игорь Сергеевич в это время пытался проглотить свой прыгающий кадык, так она была восхитительна, лениво лежащая с расстегнутой на шее пуговкой блузки, под которой тяжело таилась литая плоть…

Потом он провел ее в дом и поставил на стол яблоки и коньяк. Оксана все время заливисто смеялась и пила столько же, сколько пил сам Игорь Сергеевич. При этом она совсем не морщила носа и не кривлялась, мол, ой-ой, что вы, что вы, я не пью вина…

Игорь Сергеевич просто млел. Он был на вершине блаженства: вечер сулил ему неисчерпаемую радость. Как обычно, словно понарошку, он едва заметно начал осторожно приставать к Оксане, которая, казалось, этого даже не замечала.

Наконец, расслабившись, Игорь Сергеевич медоточиво сообщил Оксане Николаевне о только что возникшем у него пресловутом ощущении единения душ. Но Оксана только пожала плечами. Она сидела, мечтательно глядя куда-то вверх невидящими глазами, и странная едва уловимая улыбка нежно блуждала по ее губам. Сердце Игоря Сергеевича вдруг гулко и невыносимо тяжело застучало ему прямо в уши, мешая слушать где-то тут в густой неподвижной кроне не на шутку распалившегося соловья…

— Игорек, а женилки твоей хватит? — со смехом спросила Оксана Игоря Сергеевича, когда он, совсем потеряв рассудок, стал валить Оксаночку на мягкую кожу дивана, пытаясь погасить ее пылающие красным соком девичества губы своими синевато-желтыми, хищно и жадно вытянутыми. При этом трясущейся рукой он все время пытался нащупать потайные проходы в минных полях на переднем крае обороны Оксаны Николаевны.

И тут Игорь Сергеевич остыл. Навсегда остыл…

И после сего случая у него не то что на длительное время расстроилось ЭТО, а как-то вдруг сразу совсем перестало получаться с женщинами. Вообще перестало…

Даже с секретаршей Екатериной Алексеевной, которая при этом отчаянно жалела Игоря и говорила, что ей с ним и так, безо всего этого хорошо. Игорь Сергеевич прямо в голос матерился, а Екатерина Алексеевна, вдрызг измученная бесплотными (именно бесплотными, то есть вялыми) попытками, плакала, сидя у него в ногах.

О, как он был одинок и несчастен!

А эта Оксана ходила с гордо поднятой головой по институтским коридорам и с усмешкой смотрела ему прямо в глаза. Обычно, завидев ее в конце коридора, Игорь Сергеевич начинал позорно метаться и потом исчезал (прятался!) в каком-нибудь из кабинетов. И горе было Игорю Сергеевичу, если сия нахалка вдруг заходила в этот кабинет и от неожиданности начинала смеяться, с почти животным любопытством глядя на смертельно раненного льва, словно говорила: «Довольно, я видела твое смятение!»