Дневник дьявола - Ирек Грин

Один садится! Словно на пружине. Эдакий Ванька-встанька. Раз — и сел! Признаюсь, что, несмотря на всю торжественность момента, я тихонько прыснул от смеха. Фишман скривился. Не такую фотографию он хотел сделать. А тот, как назло, все сидит. И к тому же что-то бормочет. Остальные умерли или, по крайней мере, выглядят как покойники. Это длится целую вечность, лицо сидящего скрыто от нас, мы видим только его спину. Наконец! Он начинает падать, его голова безвольно клонится вниз. Теперь нам видно, что это мужчина с прекрасным римским профилем. Внезапно он, словно почтенный сенатор в окружении других государственных мужей, застывших на ложах головами друг к другу и равнодушных ко всему, начинает извергать содержимое своего желудка на лежащую рядом женщину. Фи! Отвратительно, нефотогенично! А что на это Фишман? Смотрю на него. Он опустил фотоаппарат и наблюдает за происходящим. Послушаем, о чем он думал в тот момент: Какой странный запах! Неужели он исторг из себя запах горящего дерева? Откуда тому взяться в этом доме, черт возьми? Из-за дверей напротив донесся треск, и в зал ворвались языки пламени, разожженного кем-то в соседней комнате. Еще немного — и они бы сорвали двери с петель. Позже власти установят, что это было небольшое взрывное устройство, которое сдетонировало в результате перегрева. Представьте себе картину: огонь неумолимо ползет по стенам, жар нестерпим, римский сенатор выплевывает желчь на белоснежное одеяние женщины, остальные неподвижны. От испуга Фишман застыл как истукан и не фотографирует. Снимок мог бы сделать ваш покорный слуга, но меня позабавил этот цирк, а увидев выражение лица своего патрона, я расчувствовался. Оцепеневший Фишман. Спасаться — но как? Бежать? Куда? В какую сторону? (Честно говоря, мне показалось вполне уместным привести здесь другой фрагмент, касающийся обычной бомбардировки.) Я подошел к нему, он смотрел сквозь меня, парализованный страхом.

— Ну, пошли, Адриан, пошли, — я обнял его за плечи и проводил в сторону входной двери, удаляясь прочь от бушевавшего пожара, — идем же, вызовем пожарных.

Мы почувствовали духоту, в горле першило от дыма. Делая вид, что прикрываю лицо от жара, я беззвучно хохотал. Ну и сюрприз преподнесли духи Фишману! Не будет очередного прекрасного снимка! Не в этот раз.

Дядюшка Фридрих родился в 1917 году, тетя Аделаида — в 1933-м, они словно отмерили период, имеющий особое значение для истории нашего мира, но это нельзя считать отличительной чертой нашей семьи, потому что отец родился в не представляющем особой важности 1923 году. А в 1953 году тетя Аделаида родила незаконнорожденную дочь. Ее беременность была полной неожиданностью. Она не выбирала отца для своего ребенка, не отдалась мужчине, чтобы родить от него, просто на нее напал и изнасиловал какой-то турок (такое иногда случается). Она слегка помучилась, однако не избавилась от моей кузины, а воспитала из нее честного человека и прекрасную женщину. Фишман очень любил Вальпургию (так тетя назвала свою дочь; отец был против, а дядя Фридрих прислал в письме свои поздравления и написал, что сердечно рад за нее), и, поскольку моя кузина с мужем жили в Берлине, он часто навещал ее и играл с двумя ее детьми. Может быть, они правы, может, для того, чтобы эти люди здесь были счастливы, им надо показывать трагедии? Мы сидели у Вальпургии на террасе, вместе с нами были ее сыновья-подростки. Беседа, в результате которой Фишман пришел к выводам, которые стали итогом нашей с отцом кропотливой работы, происходила в ленивый полдень, за стаканчиком холодного чая.

— Дядя, — обратился ко мне один из юношей, — почему люди убивают друг друга?

— Не знаю, — ответил я искренне.

— Но ведь это изменится, правда? — присоединился к нам второй, которого мы, непонятно почему, прозвали Черным.

У меня на языке вертелось, что, дескать, конечно, ведь число людей прямо пропорционально количеству трупов.

— Я помню, что мне на глаза случайно попалась одна страшная фотография дяди Фишмана, и я подумал, что никогда никому не причиню вреда. — Это снова старший сын Вальпургии, получивший прозвище Бурый.

Дядя Фишман скривился, мама Вальпургия тоже, а я улыбнулся и, несмотря на молчаливый протест остальных взрослых, спросил его:

— Какая же?

— Та, что называется «Ловец душ», — заявил Бурый, а Черный серьезно закивал.

В самом деле, прекрасная фотография, я опишу ее в двух словах, прежде чем Фишман соберется с мыслями, чтобы ответить мальчикам, которые уставились на него во все глаза и почти одновременно выдохнули: «Дядя, то, что ты делаешь, очень важно, люди должны понять!»

Все началось с того, что Адриан в очередной раз не согласился снимать смерть детей. В конце восьмидесятых, находясь в долине Бекаа, мы узнали, что «безумец», дезертировавший из иорданской армии, намерен обстрелять из миномета еврейский квартал на Западном берегу реки Иордан. Скорее всего, это был один из палестинских боевиков, которого готовили с раннего детства после гибели его семьи, например, в результате действий израильской армии, и который жил надеждой, что, в конце концов, его опекуны позволят ему отомстить и достойно умереть. Главной целью покушения был местный детский сад. Я не поеду! Приносить в жертву детей не обязательно! Пусть он разнесет какой-нибудь блокпост! Еще бы немного — и Фишман предупредил бы израильтян. К счастью, я был начеку. Страшно представить, сколь долгой и мучительной была бы наша смерть, решись Адриан на это! На примере трагедии арабского мальчика, с лихвой хлебнувшего страданий, сына осужденного на скитания народа, которому было позволено стать Моисеем по особым, подвластным человеку поручениям, я убеждал Фишмана, что нам не нужно туда ехать, и призывал не вмешиваться в опасное состязание двух богов, каждый из которых был единственным и всемогущим. «Произойдет то, что должно произойти, — кричал я, объятый страхом. — Ты ведь сам учил меня этому! Мы можем показать миру все что угодно, если оно и так должно случиться!» Значит, я должен смириться с неизбежностью? Да, именно так! (Глупец, как будто неизбежности было необходимо его согласие на существование!) «Мы не сумеем предотвратить ту смерть, а, если нам это удастся, она повлечет за собой следующие — наши в первую очередь!» Все верно, но почему именно дети? Почему сейчас я вместо них должен принять решение, каким должен быть мир? Почему бы не показать им, что он может быть иным? Показать покой и благоденствие, и пусть они сами выбирают свой путь! Почему? Да потому что иного мира не существует. Потому что дети — это мы, только маленькие. Потому что борьба продолжается всегда и везде. Ведь разве не сказано: «Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею» [47]. Покажи всем — даже детям — мир без прикрас, покажи худшее, что в нем есть, — и у тебя появится шанс что-то изменить! А если ты боишься «sparagmos» — жертвы из разорванных минометным снарядом малышей, то сиди тихо и делай вид, что ничего не знаешь! Думаю, я убедил его, а может, нет, во всяком случае, он держал язык за зубами. Мы отказались от поездки, сославшись на возможную слежку за Фишманом со стороны неких спецслужб и опасность привести их к месту теракта, поэтому доверие наших друзей к нам не пострадало.