Дневник дьявола - Ирек Грин

Контакты, установленные тогда, еще пару раз принесли плоды в виде «груза-200», который Фишман рисовал в своем воображении, фотографировал, получал денежки, вызывал скандал и удалялся, разочарованный. Однако поездка, связанная с фотографией «Ловец душ», была несколько иной. Некая уважаемая в кругу террористов женщина, вдова какой-то большой шишки, писала книгу о деятельности «Хезболлы». Она хотела проиллюстрировать ее, и полевые командиры дали «добро» при условии, что фотографии будут сделаны самим Адрианом Фишманом. Интересное предложение. Кажется, ничего особенного, а между тем что-то в этом есть. Определенно, я соглашусь . Ты не отказался, потому что боялся, дружок. Постепенно ты начал постигать смысл своей работы. Тебе уже захотелось жить.

Я не буду разглагольствовать о снимках, которые мы тогда сделали с Фишманом, во-первых, потому что мое время истекает, а во-вторых — потому что Адриан уже вот-вот ответит Черному и Бурому. А значит, приступим! Итак, «Ловец душ».

Зловещее отверстие у них за спинами. Фоном служит трава, поэтому все отливает зеленым. Дети. Учитель. Надежда! Честно говоря, мне это показалось сине-буро-фиолетовым, цвета грязи в преисподней. Мы могли передвигаться по всему лагерю террористов, местонахождение которого я не выдам вам даже сейчас, потому что знаю, что там все еще проводятся тренировки. Однако было несколько мест, к которым нам было запрещено приближаться. Я, уважая обычаи хозяев, безропотно подчинился требованию, но Фишман, словно маленький озорник, не обращая внимания на мрачного вида охранников, то и дело пытался бросить взгляд то в окно, то за ненадежную изгородь. Одно место особенно меня интересует. Несколько раз я замечал группы ребят, направляющихся в сторону колоннады . То, что Адриан назвал «колоннадой», представляло собой квадратный двор, окруженный колоннами. Часто мы слышали доносящееся оттуда не то пение, не то крики. Мальчишеские голоса, еще не подвергшиеся мутации, начинали звучать одновременно, после чего внезапно обрывались. Хотя я говорю по-арабски, мне было нелегко расслышать, что именно кричит собравшаяся там детвора. Нельзя было разобрать ничего, кроме часто повторявшегося «Аллах Акбар!». Я поставил на то, что там проводятся обыкновенные тренировки, например, на обращение с каким-нибудь тяжелым пулеметом, но оттуда не доносилось ни единого выстрела, ни разу, а ведь мальчики маршировали туда по три раза в день. Кроме того, по лагерю шныряло множество ребят, и нам не мешали присматриваться к ним и фотографировать их обычные занятия, например, метание гранат, которое особенно нравилось молодым людям. Каждому из них редко удавалось скрыть триумфальную улыбку, когда его бросок попадал в цель, а товарищ минутой раньше промахивался. Что ж, дети есть дети. Желание поиграть и посоревноваться друг с другом естественно. Что же происходит за колоннами? Какой-то инструктор, к которому мы пристали с этим вопросом, наконец ответил, что там размещается школа. «Это же дети, они должны учиться. Может быть, когда-нибудь им не придется убивать». Если это школа, то почему нам нельзя заглянуть туда? Ну, вот именно.

Наконец они сдались. Либо поверили нам, либо на них нажала та женщина, которая писала книгу.

Двор был меньше, чем казалось издали. Там с трудом размещались несколько десятков подростков. Нас поставили лицом к ним, и мы тоже замерли в ожидании. У нас было время, чтобы приглядеться к ученикам. Каждый был одет в голубую мешковатую рубашку. Самые старшие сидели в первом ряду, за ними еще несколько рядов из детей помладше. По знаку инструктора, который привел нас туда, мальчики из первого ряда потянулись к лежащим перед ними большим сверткам. Светлые жилеты. Они начали надевать их. К каждому на груди были прикреплены короткие палки. Динамитные шашки, это были они или что-то еще более эффективное. Соединенные между собой проводами, выкрашенными в красный цвет. Между палками спутанные кровеносные сосуды. Они надели их на себя как запасной парашют и продолжали ждать. Только с дальних рядов доносились шепотки, а иногда — и приглушенный смех. Дети замерли в лучах заходящего солнца, которое медленно начало продираться сквозь колонны. Постепенно воцарилась тишина. За их спинами было отверстие, образованное вырванными фрагментами столбов. Неожиданно позади сидящих детей возник шар идеально круглой формы. Это было солнце. Отверстие казалось страшной, раскрытой пастью с колоннами вместо зубов . Действительно, колонны словно разинули рот и застыли, будучи не в силах схватить свои жертвы, залитые солнечным светом. И тут появился Он . Слепой в черной галабее, сандалиях и белоснежном тюрбане. Он бесшумно вышел из-за наших спин и решительно двинулся к сидящим. Уселся на подготовленном стуле и начал говорить — отрывисто и громко. Он почти кричал.

— О чем это он? — спросил меня Фишман.

— Подожди.

— Так о чем же? — повторил он настойчиво.

— Он рассказывает об израильском налете на южный Ливан. В Кане погибли сотни беженцев, местных жителей, младенцев, орудия сровняли город с землей. Он говорит о героической смерти детей, кажется, перечисляет имена тех, кто погиб и стал жертвой в борьбе за свободу своего народа и победу веры. Он называет их мучениками истинной веры. — Я замолчал.

— Что еще?

— Те, кто сидят здесь, являются их последователями, они обязаны пожертвовать собой и присоединиться к сонму мучеников, которых Пророк уже ожидает на небесах.

Тогда-то Адриан и сделал снимок, который потом увидели сыновья моей кузины и назвали страшным. Почем мне знать? Они молоды. Но фотография прекрасная. Сделана в сине-буро-фиолетовых и, ладно, уступим Фишману, зеленоватых тонах. На фоне отверстия (солнца не видно — работа редактора) сосредоточенно сидят юные будущие самоубийцы, счастливые мученики; их лица искажены криком. Слева, немного сгорбившись, сидит высокий учитель в черном одеянии. Когда мы с Фишманом готовили материал для книги и Адриан позволил мне взглянуть на снимок, та картина напомнила мне что-то. В свою очередь, я показал ему репродукцию картины Гойи «Шабаш ведьм». Я пришел в ужас от сходства . Может быть, поэтому он воспринял серьезно мою шутку, что картина называется «Ловец душ», и именно так назвал свою фотографию.

Они сказали: «Дядя, то, что ты делаешь, — очень важно», а Фишман прикрыл глаза, помолчал с минуту и наконец ответил:

— Я долго не соглашался с тем, что моя работа имеет огромное значение. Однако с некоторых пор я верю, что частная трагедия подвергаемых истязаниям людей и моя личная трагедия, когда я вынужден присутствовать в тех местах, вероятно, все же менее важна, чем послание, содержащееся в моих работах, и реакция, которую они могут вызвать в сытом и довольном мире.