Королева эпатажа (новеллы) - Елена Арсеньева

— Ну что ж, ваша память — верная подруга, что меня очень радует.

— А чему, господин гене… то есть, пардон, сударь, я обязан приятностию нашей новой встречи? Неужели нашлись глупцы, которые решили усомниться в благородности происхождения еще одной прекрасной дамы?

— Таковых глупцов, на счастье, не обнаружено. Другое дело, что теперь подвергается сомнению дворянское происхождение сына госпожи Шумской…

— Ах, так у нее народился ребеночек? Соблаговолите передать мои поздравления счастливой мамаше, господин гене… пардон, сударь.

— Хватит вам заикаться, Талишевский. Можете называть меня генералом или его высокоблагородием, как угодно. В любом случае, надеюсь, ни титул мой, ни имя, ни звание, ни, самое главное, суть нашего разговора не станут известны никакому третьему лицу. Не то гнев моего, с позволения сказать, товарища по службе будет ужасен. От вас не останется даже воспоминания!

— Понимаю, понимаю! Не надо никаких угроз, можете не сомневаться в моей преданности и надежности!

— Вы меня успокоили. Так вот, касаемо происхождения сего дитяти. Что тут можно сделать, господин Талишевский?

— По‑ни‑маю… Все понимаю, но… трудная задача, ваше высокоблагородие.

— Ваши труды будут оценены по достоинству.

— Пардон, конечно, за нескромность, господин генерал, однако… как бы это поизящнее выразиться… родившийся младенец госпожи Шумской состоит в родстве с вашим, пардон, коллегою?

— О да, состоит. Причем в самом ближайшем.

— Матка Боска… Что же нам делать?!

— Что вам делать, господин Талишевский, мне совершенно ясно. Всего‑навсего засвидетельствовать подлинность грамот, удостоверяющих дворянское происхождение младенца Михаила Шумского. Я уполномочен сообщить, что за свои труды вы можете назначать любой гонорар.

— Любой?!

— Любой. Разумеется, в разумных пределах.

— Ох уж эти разумные пределы! Они так грубо ограничивают свободный полет фантазии! Ну, я вижу, вы мне не оставляете никакого выбора. Я вынужден повиноваться.

— Вынуждены, Талишевский. Вынуждены!

— Хорошо. Я все сделаю. Завтра бумаги будут вполне готовы.

— Завтра?! Надеюсь, вы шутите. Бумаги нужны мне через час, чтобы немедля покинуть этот несчастный городишко и скакать к пославшему меня лицу.

— Через час? Однако, сударь! Вы нетерпеливы, словно молодой любовник. Ну хорошо, хорошо… Но помните ваше обещание насчет любого гонорара.

— Напоминаю — в разумных пределах любого.

— Да, да, конечно, в самых разумных. Ну так я, с вашего позволения, приступаю к работе?

— Приступайте. Кстати, я от души надеюсь, что, когда дело будет слажено, ваша чрезмерно верная подруга по имени «память» все же изменит вам и вы начисто забудете как имена и фамилии персонажей этой истории, так и все обстоятельства, с нею связанные. Слышали меня?

— Это приказ, ваше высокоблагородие?

— Считайте, что так. Исполнить сей приказ неукоснительно — в ваших же интересах, Талишевский!

Этот опасный разговор состоялся в Слуцке приблизительно в 1804 году. Персонажами его были ловкий адвокат, большой знаток польской коронной дипломатики, то есть науки о подлинности документов, и прибывший по срочному заданию из Санкт‑Петербурга генерал Бухмейер, бывший доверенным лицом не кого‑нибудь, а графа и генерала, военного министра Алексея Андреевича Аракчеева.

У последнего, человека, коего исторически повелось считать ортодоксом, бурбоном, солдафоном, невежей и невеждой (что характерно, в таковых его числили не только дети светлого будущего — непримиримые противники самодержавия, но и вполне благонамеренные его современники), была одна слабость, одна ахиллесова пята, которая находилась, хоть это и противно анатомии и физиологии, не где‑нибудь, а в сердце. Имя этой слабости было Настя Минкина. То есть, пардон, — благородная дама Анастасия Шумская.

…Он никогда не мог забыть этого дня. Объезжал свое Грузино, свое любимое новгородское имение, измученный душевно и физически. Государь‑император Павел Петрович чуть не год назад отправил в отставку верного своего слугу, которым раньше нахвалиться не мог, которого назначил военным министром и которому даже пожаловал графский титул (с лично придуманным титулованием «Без лести предан») и командорственный орден Св. Иоанна Иерусалимского. Негодные петроградские якобинцы (их ведь везде полно, проклятых вольнодумцев, не токмо в одном Париже!) немедленно извратили девиз, произносить и писать стали его так: «Бес лести предан». А командорственный орден Алексей Андреевич, будь на то его воля, с легким бы сердцем вернул императору. Иезуиты, мальтийские рыцари — все эти любимые и опасные игрушки императора — были ему глубоко ненавистны. Кабы кто его спросил, он бы сказал, что девизом государевым должны быть три слова: «Православие, самодержавие, народность», а всякие игры с католиками до добра не доведут. Нет, не доведут! А как хорошо начинал Павел Петрович, с какой охотой вместе с ним трудился Аракчеев над исправлением тех несообразностей, кои допускала в русской армии матушка‑государыня! Известно, женщина, ну что с нее взять, а армия железной руки требует. Вот Аракчеев и старался со всем усердием ради насаждения дисциплины в войсках, надзирал за ведением хозяйства в войсках, главным образом — за довольствием и опрятным содержанием нижних чинов. «Чистые казармы — здоровые казармы!» — любил он говорить. Ну, понятно, в армии, особенно в гвардии, некоторые его требования, отнимавшие прежний дух свободы (а где свобода, там и разгильдяйство — оно известно!), вызвали и ропот, и недовольство, и непрестанные доносы императору… Конечно, Алексей Андреевич сам виноват — заступился за провинившегося брата, — но разве стоило так уж рубить сплеча и немедленно отставлять верного, воистину без лести преданного служаку? Вдобавок отставлять с запрещением бывать в столицах…

Алексей Александрович любил Грузино, очень любил. Там он навел красоту, но не безалаберную, а по милому его сердцу ранжиру, смягченному, впрочем, многими вольностями в виде пышных, буйно цветущих кустов мелких белых роз или целых лужаек, которые то голубели незабудками, то розовели клевером, и косить это пахучее разнотравье не дозволялось никому. В архитектуре имения соседствовали строгость и умеренная пышность — то есть то, что называется хорошим вкусом. Туда не стыдно было пригласить и императора, любой уголок ему показать, любым закутком похвастать!

А впрочем, было в имении некое местечко, куда хозяин даже императора бы не смог пригласить, куда вход был заказан всем, кроме самого графа и двух‑трех ближних людей, которым приходилось наводить там порядок. Это был маленький павильончик, воздвигнутый на островке, насыпанном посреди искусственного озера, украшенного бледными ненюфарами. В этом павильончике граф порою давал себе отдых, разглядывая в волшебном фонаре картинки тако‑ого свойства и содержания, тако‑ой степени скоромности, что после сего разглядывания у него делалось учащенное сердцебиение и в мозгах сущее верчение. С помощью хитро подобранной системы зеркал и особенных механических приспособлений картинки эти приводились в движение. Зрелище было просто невероятное! Испытывая величайшее искушение воплотить деяния призрачных любострастников в реальность, граф порою приводил туда красивых девок, которых покупал нарочно для этого. Однако глупышки до того шалели, что вели себя бревна бревнами, и таким образом безумные фантазии Алексея Андреевича оставались невоплощенными. Он думал было, может быть, грубость и дикость простонародная мешают девкам ощущать любовное вдохновение, которое, как известно, смертных равняет с богами? Ничуть не бывало! Завел он раз себе любовницу из благородных, жену секретаря Священного Синода Пуколева. А что толку? Чуть разомкнув объятия, она принималась клянчить у любовника протекции кому‑нибудь из своих знакомых и родственников, молодых офицеров. Граф постарался для нее раз и два. А затем взяло его сомнение: не слишком ли много родни у госпожи Пуколевой? Пригляделся, присмотрелся — и обнаружил, что его «лебедушка» наживается на протекциях почем зря, взятки берет непомерные за то, чтобы оказать протекцию какому‑нибудь NN у всесильного Аракчеева.

Алексей Андреевич расстался со своей мадамой без сожаления, так и не успев свозить ее в Грузино и показать павильончик на озере, и более с высокородными любовницами не якшался. И вообще он все чаще размышлял о том, что павильончик на озере построил напрасно. Ну какой в нем прок? Ни одна женщина или баба воплотить любовные графские фантазии не способна, а в одиночестве картинки смотреть — потом только и знаешь, что неумеренному рукоблудию предаешься. Рукоблудия граф не любил и стыдился…

Матушка его, Елизавета Андреевна Аракчеева, урожденная Витлицкая, не единожды веливала сыну жениться и перестать дурить (понимала небось, отчего красивые черные глаза Алексея то и дело затуманиваются печалью), а ему стоило вообразить неминуемую скуку бытия — как же может быть иначе, коли ты всю жизнь припряжен к одной и той же женщине, словно вольный скакун к тяжело груженной повозке?! — как он только головой яростно качал: ни за что! Зачем делать несчастным себя и другого человека, коли не можешь обещать ему верности и постоянства?