Отец Джо - Тони Хендра

«Ну что, опять? Опять эта ахинея? Все не можешь успокоиться? Вот уже два года кипятишься — все то время, которое он восседает на троне, всеми обожаемый и почитаемый за свои невероятные актерские способности и блестяще проведенную избирательную кампанию».

Всему виной была пустота, заполнившая вечер в Малибу. Только и оставалось, что страдать навязчивой идеей. Я не сомневался, что в этот самый момент всего в нескольких милях от меня Джоан Дидион[40] также мучается чем-нибудь.

Но у меня никак не получалось выключить физиономию Рейгана, маячившую перед глазами. Глуповатая ухмылка на мятом лице; Ричи Прайор как-то выразился про такое: «Не лицо — мошонка». Рейган даже просачивался в мои сны, встревал в разговоры; я пытался противостоять, но он пользовался каким-то экзотическим способом, обычным для сновидений. И вот лицо нарисовывалось то из-под обломков рухнувшего самолета, то посреди кишевшего змеями луга и нашептывало одно и то же: «Брось, парень, я ведь не хуже всего этого, а?» Неувязка же заключалась в том, что Рейган был хуже, хуже не только всего этого, но и много чего еще. Однако лицо представляло все в наилучшем виде.

Я приехал в Лос-Анджелес убить одним выстрелом сразу двух зайцев: 1) продвинуть свое недавнее издание, пародию на руководство по гражданской обороне: «Встречайте — мистер Бомба!» и 2) начать съемки совершенно другого проекта — малобюджетной комедии.

«Бомба» представляла собой ободряющую брошюрку, выпущенную, как предполагалось, Комитетом по тщетной готовности, где подробно перечислялись все тщетные усилия, которые вы могли предпринять, чтобы (не) выжить до, во время и после победоносной войны, предлагаемой нашим отважным, закаленным в боях главнокомандующим. Авторами пародии были юмористы Брюс Макколл и Курт Андерсен; я как редактор очень ею гордился. Мысленно я посвятил пародию труппе театра «За окраиной» — за их сценку о гражданской обороне, послужившую мне основой.

Попытка удалась: остальные пародии, которые я выпускал с авторами почти в том же составе — к примеру, «Не „Нью-Йорк Таймс“» и «В сторону от „Уолл Стрит Джорнел“» — разошлись в общей сложности миллионным тиражом. В «Ньюсуике» от сигнального экземпляра «Бомбы» пришли в полный восторг. Там даже подумывали о том, чтобы поместить на обложку меня с парой коллег. Издатель вообще решил, что мы слишком осторожничаем, заказав всего двести тысяч экземпляров.

Наши лос-анджелесские распространители владели самой большой сетью газетных киосков по всей Южной Калифорнии, а Южная Калифорния — отличный рынок для сбыта пародий. Само собой, я, со всей своей старомодной наивностью семидесятых, полагал, что любой, зарабатывающий на жизнь продажей газет, просто обязан «жить сам и давать жить другим», должен быть реалистом, готовым подписаться под словами: «баксы можно делать на любой точке зрения». А иначе как поставить рядом такие непохожие друг на друга «Нейшн», «Хастлер» и «Комментари»?

Но я ошибался. Наши распространители, вернее, их босс и не думал о том, чтобы «жить самому и давать жить другим», его не интересовал реальный подход к делу, да и на свободу прессы он плевал Он был рейганистом до мозга костей, ему не понравился мой памфлет — самым мягким из того, что он сказал, была «государственная измена». Со слов позвонившего мне издателя этот приспешник Ронни Рейгана изрезал в машине сто тысяч экземпляров, которые мы отправили ему, и не отстегнул ни цента из ста тысяч долларов, которые обычно платил за привилегию. Так что проект по сути дела вылетел в трубу. В конце недели намечались интервью местному радио и телевидению — пришлось их отменить.

Сквозь клубы смога едва проглядывало низкое солнце — крошечный красный диск. Совсем как красная лампочка без плафона у входа в больницу, к которой ты просишь подъехать скорую помощь. («Вкати морфий и набери номер той, что в Лонг-Бич».) Ну, вот и конец. Тупик. Дальше ничего не было. Вопрос заключался в следующем: а после все действительно начнется сначала?

Хуже кончины «мистера Бомбы» был тот факт, что теперь нас окружал совершенно новый, бесплодный ландшафт, где всем заправлял конформист. И едва ли нашему маленькому издательскому предприятию удастся выжить. Меня же интересовало только одно, на что я, собственно, и считал себя способным. И не важно, в каком виде — журнальном, театральном или телевизионном — оно дойдет до публики; оно должно быть чем-то существенным, смешным заявлением на жизненно важную тему, маленькой пулей, больно жалящей тылы ненавистных властей. И что важнее всего, оно должно вызывать у власть не имущих смех над тем, над чем им смеяться не позволялось. Однажды за кулисами Ленни Брюс сказал мне: «Громче всего смеются над тем, над чем смеяться не принято».

За последние десять лет я забил кой-каких «священных коров»: Вудсток и хиппи (когда те были еще симпатичными «священными жвачными»), столпы американской истории, убийства в клане Кеннеди, Вьетнам, рак, политическое мясо (запросто набралось на воз и маленькую тележку), чужие религии (не так много, как хотелось бы) и собственную (вот тут я порезвился).

Но бенедиктинцев оставил. Пока На пастбищах моей души паслась одинокая корова, которую я и пальцем бы не тронул. Ее звали Джо.

Своей скотобойней я наметил журнал «Национальный пасквиль», в котором начал работать с 1971 года, хотя писал еще в первые номера 1970-го. В то время в журнале не хватало людей, так что вся редакторская рутина была на мне. Однажды осенним утром, какое бывает только на Манхеттене — дочиста вымытое, выметенное ветром и поразительно свежее, в котором все сверкает обещанием чего-то совершенно нового в жизни человеческой, — один из основателей «Пасквиля» Генри Биерд предложил мне стать первым главным редактором.

Что было славно. После шести лет бродяжничества по Америке в качестве комических актеров разговорного жанра, а точнее, сидячего — мы с напарником выступали сидя на стульях — в угаре непривычного потребительства, малопонятной мифологии, неискренней ностальгии по родине и горького разочарования я не обрел ни крепости, ни новых рубежей, ни великого общества. И вдруг во мне вспыхнуло сильное, ничем не замутненное чувство — вот оно, это самое место. Следующие семь лет своей жизни я чего только не вытворял, выдумывая всевозможные скабрезности о лидерах страны, о ее истории, обычаях и верованиях, но именно тогда влюбился в Америку безоглядно.

Лишь через десять лет я приблизился к тому, чем надумал заняться в тот вечер в Кембридже — в тот самый вечер, когда услышал святой смех. Я бы мог с легкостью устроиться в жизни, вытягивая смешки из публики, которую Эбби Хоффман называл «свинячьей нацией»; я бы мог обжить удобную ловушку конформизма — на работе сочинять для тех, кто правил бал на телевидении, дома писать вещи честные, способные перевернуть мир и… класть их в стол.

С последним пора было кончать, хотя бы ради отца Джо. Я расстался с одним призванием ради другого, но по сути дела забыл и о нем. Об отце Джо, оставшемся далеко по ту сторону Атлантического океана, я вспоминал уже гораздо реже, однако именно он воспитал во мне устремленность и чувство долга. «Пасквиль» был той самой возможностью наверстать десять лет оцепенения, посвятить себя новой общине, на этот раз вдохновленной Не-святым духом. Пора было дать другие обеты: непослушания, постоянства сатирического замысла, перехода к жизни легкой и необременительной. А памятуя о преступно низких зарплатах в «Пасквиле», еще и нищенской.

До сих пор ничто из моих комедийных опусов не приносило здесь доход. Ну что ж, нет и не надо. Я наблюдал полное равнодушие к движению за гражданские права с его остроумным афоризмом: «Если ты не участвуешь в решении проблемы, ты участвуешь в создании этой проблемы», что всегда вызывало во мне недоумение. Я привык к высоколобым лицемерам законодательной палаты Сан-Франциско и мрачным левакам Лос-Анджелеса, для которых «больным местом» оставалась все та же «голливудская десятка»,[41] так что это самое равнодушие обрадовало меня и развязало руки. Не было больше черты — а на телевидении и в дискуссиях она всегда была — дальше которой «это уже просто не смешно, Тони, в самом деле». «Пасквиль» попадал в яблочко потому, что его мишенью были темы, запретные для всех сразу. Ох уж этот старина Ленни Брюс с его мерками. Радикально, да, но радикализм Белого дома и… «Белых пантер»[42] требовал радикального юмора. Экстремизм, стоящий на страже легкомысленности, тоже ведь не порок.

В годы своей славы журнал пестовал интернационализм, который был типичным для семидесятых и здорово бесил патриотов «правых». В журнале в разное время работали и другие британцы, к примеру, Алан Корен, редактор «Панча». В большом семействе «Пасквиля» нашлось место и нескольким французским комикам. Дэнни Эбельсон из Южной Африки писал для колонки редактора. Один из виднейших индийских журналистов стал автором пародии на «Таймс Индии», с которой наверняка покатывались от хохота человек пять-шесть читателей. И, что самое важное, на журнал работали несколько талантливейших канадцев. Первым среди равных был получивший иезуитское образование профессор колледжа Шон Келли — низенький, жилистый человечек недюжинного ума, наделенный истинно кельтским чувством рифмы, которую видел во всем, от рок-баллад до Т. С. Элиота. Мы с Шоном — когда вместе, когда поодиночке — придумали ряд сатирических сцен на католическую тему. В соавторстве с еще одним канадцем, Мишелем Шокеттом, Шон написал самую известную вещь: комедию с супергероем-протестантом, Сыном Господа, он же — Иисус Мессия. Задача его заключалась в том, чтобы сразиться с Блудницей Римской и ее любовником, дьявольским Антихристом Ватиканским, выступавшими под девизом: «Власть Папству!»