Битвы по средам - Гэри Шмидт

Никто не видел, как мистер Гвареччи собрал вещи и отбыл на поиски небольшой, удобной для диктатуры страны.

Зато все видели миссис Сидман в первое утро её директорства. Она стояла в вестибюле школы и встречала входящих учеников. Она знала всех или почти всех по именам. Она сказала «доброе утро» раз триста. Она стояла уверенно, с прямой спиной, скрестив руки на груди — в позе, которая не рекомендуется учителям, но для директора годится. Вполне.

Говорят, она даже не побоялась посмотреть в глаза брату Дуга Свитека. Долго и пристально.

Пока миссис Сидман принимала дела в Камильской средней школе, президент Линдон Джонсон собирался сдавать дела в Белом доме. Уолтер Кронкайт объявил об этом ещё тридцать первого марта: президент не готов играть в узкопартийные игры, когда «сыны Америки каждый день подвергаются опасности на полях сражений за океаном, а будущее Америки каждый день подвергается опасности здесь, внутри страны». Линдон Джонсон решил не выдвигать свою кандидатуру на выборы. По телевизору показали, как он это говорил. Лицо у него было какое-то опрокинутое.

— Президент хочет избежать унижения, — прокомментировала сестра во время рекламной паузы. — Он же знает, что наверняка проиграет, а Бобби Кеннеди выиграет.

— Не Кеннеди, а Никсон, — возразил отец. — А Джонсон точно проиграет, потому что втравил Америку в такую войну!

— В любом случае он умывает руки потому, что не хочет проиграть, а не потому, что заботится о будущем страны.

Отец в ответ глубоко вздохнул.

— Интересно, все дети цветов так лихо жонглируют словами и так быстро делают выводы? — спросил он.

— Да, если выводы очевидны, — парировала сестра.

Они говорили всё громче, казалось — очередной ссоры не избежать, но тут, по счастью, закончилась реклама.

Опрокинутое лицо президента Джонсона ещё долго стояло у меня перед глазами и мешало смотреть остальные новости. Наверно, такое лицо было у Банко — перед тем как Макбет его убил. Ведь в тот миг он понял, что все его надежды рухнули.

Когда отец выключил телевизор, мы узнали ещё одну новость: лавочку закрывает не только президент.

— Ковальски тоже пришёл конец, — сказал отец.

Мы уставились на него, ожидая продолжения.

— Что ты имеешь в виду? — спросила мама.

— То самое, — ответил отец. — Капут. Финита ля комедия. Окончательно и бесповоротно. Я же говорил, что он не умеет делать серьёзные ставки. Через пару недель объявят о закрытии компании «Ковальски и партнёры». Мы останемся единственным солидным архитектурным бюро в этом городе. — Он перевёл взгляд на меня. — Помнишь, я обещал, что, если получим контракт на школьное здание, нам все дороги будут открыты? А, Холлинг?

Я кивнул. Я помнил.

— Что теперь будет с Ковальски? — спросил я.

Отец пожал плечами.

— Архитектура — это поле брани. Кровавой брани.

На следующий день мы с Мирил провели большую перемену рядом, но в основном молча. Потом она наконец заговорила. За нас обоих.

— Возможно, я перееду.

Я смотрел на неё и ждал продолжения.

— Я, возможно, перееду, — повторила она.

— Куда?

— К бабушке. В Кингстон.

Я кивнул.

Ещё минута или две прошли в молчании.

Я знал: надо что-то сказать. Более того: начитавшись Шекспира, надо знать, что говорится в таких случаях. Но все слова куда-то делись.

Поэтому Мирил снова сказала за нас обоих:

— Все жабы, гады, чары Сикораксы!

Именно. В точку.

Мирил не знала, когда именно переедет. Может, даже скоро, через две-три недели. Поэтому мы притворились, что до переезда целая вечность. Не говорили о нём. Старались о нём не думать. Но иногда просто смотрели друг на друга и — всё понимали без слов. Наверно, так было и у Ромео с Джульеттой.

Отвлечься помогали тренировки. Надо бежать быстро, так быстро, чтобы уже ни о чём не думать, потому что кровь пульсирует в расширенных до предела сосудах, рвётся наружу — за кислородом, которого не хватает; ты вдыхаешь, втягиваешь его в себя, а его всё равно не хватает, а ещё над тобой стоит тренер и сопровождает своё неизменное «быстрее» кучей разных слов-понукалок, от которых покраснел бы даже Калибан. Мы одолевали в день больше километров, чем проезжают на работу и с работы многие жители пригородов. Нас заносило в такие места, что я не узнавал ни домов, ни улиц — наверно, вообще за пределами нашего округа. Мы пробегали мимо других школ, и со спортплощадок нас приветствовали баскетболисты, чьи тренировки нашим не чета: пара стометровок для разминки, а потом можно целый день мячиком перекидываться. Много раз мы пробегали мимо клумбы с красными тюльпанами перед собором Святого Адальберта и мимо кустов белой сирени перед синагогой Бет-Эль. И мимо распахнутых окон булочной Гольдмана, откуда лился чудный запах свежих профитролей. Однажды даже добежали до побережья и перемахнули по мосту в парк Джонс-Бич и, не догадайся миссис Сидман прислать за нами автобус, умерли бы прямо там — упали бы на пляже и сдохли.

Но бежал я с каждым днём всё быстрее и быстрее. Честное слово. Хотя держался позади восьмиклассников и финишировал каждый раз последним.

Обгонять восьмиклашек опасно для здоровья, сами понимаете. Их много, а семиклассник один… Как-то раз я забылся, вырвался вперед, так они с меня трусы стащили, прямо на ходу.

Кому захочется повторения?

Благоразумнее держаться замыкающим. И заранее — по едва уловимым признакам — чувствовать, когда бегущий впереди вздумает сплюнуть. А то ещё в тебя угодит.

Данни всё это тоже понимал, потому как его — единственного семиклассника — взяли в запасную команду Камильской средней школы. Они тоже тренировались, и он тоже бегал замыкающим — позади злобных, плюющихся как верблюды восьмиклассников, по которым плачет колония для несовершеннолетних.

Миссис Бейкер в упор не понимала, с какой стати я всё время бегу последним, хотя легко могу обогнать всех до единого. Она решила на месяц отложить Шекспира и взялась тренировать меня по средам самолично, поскольку спорт развивает тело, а это так же важно, как развитие ума и души. Каждую среду я бежал пять километров, а она засекала время. И с каждым разом я бежал на пару минут быстрее, хотя до моего первого рекорда — когда я удирал от Сикораксы и Калибана — было ещё далеко. В тот раз я со страху, наверно, обогнал бы самого Джесси Оуэнса. Миссис Бейкер меня хвалила, говорила, что корпус наклонён правильно, ноги двигаются гораздо лучше, да и кулаки я больше не сжимал. Однако дышал я по-прежнему не очень грамотно, поэтому после пяти километров она заставляла меня бегать на короткие дистанции, туда-сюда, в диком темпе, так что меня чуть наизнанку не выворачивало от усталости. Кстати, такие тренировки — Мотивация с большой буквы. Сразу задышишь грамотно, потому что иначе просто сдохнешь.

Миссис Бейкер ничуть не смущало, что по средам у меня получается две тренировки — ведь после уроков меня ждал тренер Кватрини. Она часто повторяла: «Кто хочет научиться бегать — бегает. Другого способа не изобрели». А потом добавляла: «Можно недотренироваться. Перетренироваться — никогда». Я с ней не согласен, но такая уж у неё метода.

Мирил вообще не понимала, зачем я трачу время на бег вместо того, чтобы делать наш с ней совместный проект «Роль калифорнийской золотой лихорадки в моей жизни». Она уже собрала все материалы и начала раскрашивать контурную карту.

— На этот раз кока-колой и розой не отделаешься, — заявила она. — Тебе не отвертеться.

Да я, собственно, и не собирался вертеться. Я же не болван типа Ромео.

Поэтому в один прекрасный день я оказался на кухне у Мирил, и мы вовсю обсуждали роль калифорнийской золотой лихорадки в нашей с ней жизни. И тут вошёл мистер Ковальски и рассказал ужасную новость, которую он услышал по пути домой: убит Мартин Лютер Кинг. Убит в Мемфисе, где он возглавил марш в поддержку бастующих рабочих. Выстрел прозвучал как раз в тот момент, когда он попросил свою сторонницу, певицу Махалию Джексон, спеть забастовщикам песню «Веди меня, Господь».

А меня повела Мирил — взяла за руку и повела в гостиную, к телевизору. Уолтер Кронкайт как раз заканчивал обзор новостей. Новость была одна: убийство доктора Кинга. Кронкайт подтвердил, что это правда. Он так волновался — по-моему, его даже трясло.

— Мир изменился необратимо, — сказал мистер Ковальски.

Мирил сжала мою руку. Крепко-крепко.

В тот вечер сестра не стала ужинать. А отец не стал настаивать. Он сидел за столом мрачный, с опрокинутым — как у президента Джонсона — лицом и посматривал на лестницу, точно ждал, что сестра вот-вот спустится, а потом снова утыкался в свою тарелку с бобами и бормотал:

— Как такое могло случиться? Как?