Неизвестная Россия. История, которая вас удивит - Николай Усков

Уже в конце XVIII века Стародубье и Ветка становятся мощным центром капиталистического хозяйства с применением вольнонаемного труда. Здесь расцветает текстильная промышленность, ведется широкая, в том числе международная, торговля. В старообрядческих посадах, слободах и городах этого региона во второй трети XIX века проводилось ежегодно по 3–5 ярмарок с оборотом до 40 тысяч рублей.

В Поволжье старообрядцы доминировали на Сызранской хлебной пристани, в судоходстве по Волге, на Макарьевской, а затем Нижегородской ярмарке. К концу 50-х годов на Нижегородской ярмарке реализовывалось продукции на 57 млн рублей, это примерно как ежегодный оборот всех лавок и магазинов Москвы. По свидетельству современников, вся торговля и промышленность Нижегородской и Ярославский губерний полностью контролировались староверами. В Западной Сибири большинство купцов второй половины XIX века вышли из старообрядческой среды, в Алтайском крае – 15 %. И так далее и тому подобное.

Существенно выше был и уровень благосостояния массы староверов еще даже до екатерининской либерализациии. По многочисленным отзывам современников, дома и деревни раскольников выглядели богаче, крепче и красивее, у них было больше скота и земли. По данным первого съезда крестьян-старообрядцев 1906 года, 90 % их хозяйств числились средними, 6,5 % зажиточными и менее 4 % малоимущими. На одно старообрядческое хозяйство приходилось в пять раз больше купленной и арендованной земли, чем в среднем по России. Много позже Крупская, вдова Ленина, признает, что развернутая советской властью «борьба с кулачеством есть одновременно борьба со старообрядчеством».

Над тайной невероятного успеха староверов ломали голову давно. Особенно озадачивала стремительность, с которой создавались баснословные состояния. Вроде жил человек, голытьба голытьбой, и вдруг миллионщик. Некоторые полагали, что это устроил не кто-нибудь, а сам Наполеон Бонапарт, дескать, он привез и разбросал по Москве фальшивые ассигнации. Ими-то и завладели раскольники. Староверов вообще будут часто связывать с фальшивомонетчиками, вероятно, в духе русской присказки: «Я деньги не печатаю», то есть я бедный, а вот другие, богатые, – они «деньги печатают».

В глазах обывателя уже зажиточность и аккуратность поселений староверов предостерегала: здесь что-то не так – «все это добыто ими нечисто», – пересказывает толки людей литератор Златовратский, ходивший в народ в конце XIX века. Не может же быть, чтобы русская деревня, а дома богатые и красивые. Вот и Алеше Пешкову, будущему Максиму Горькому, дед втолковывал, что все крупные купцы Нижнего Новгорода были фальшивомонетчиками, грабителями и убийцами. Думаю, поэтому в неприязни Горького к капиталу больше традиционной русской зависти, чем холодного немецкого марксизма. Реакция обывателя симптоматична. Народное сознание допускало существование богатых бар – они господа, им так положено. Но то же сознание, очевидно, пасовало перед успехом простых людей. Этот успех мог быть только криминального свойства, потому что непостижим.

Если не Наполеон Бонапарт, то кто или что помогло раскольникам создать русский капитализм? Хотя предприимчивость старообрядцев бросалась в глаза практически всем наблюдателям, в историографии только недавно был предпринят первый систематический и детальный анализ этической модели староверов, которая, как выяснилось, диаметрально отличалась от общепринятой в России. Автор этого фундаментального труда, профессор Керов, применительно к раскольникам говорит даже об «alter ego российской государственной модернизации», затеянной Петром Великим. Парадоксальным образом учение, апеллировавшее к старине, клеймившее всякие «новины» как происки антихриста, оказалось не просто модернизационной, но даже революционной альтернативой всей русской жизни. Преклонение перед начальством, безынициативность, рабская покорность, лень и пьянство – ничего этого нет у старообрядцев и в помине. Их невидимая страна действительно стала alter ego России видимой, которая жила по табели о рангах и связывала успех лишь с верной службой государю и господину.

Уже сам раскол – сознательный разрыв с комфортной средой, риск гонений и мученической смерти, готовность начать все заново в самых суровых условиях, часто за сотни верст от родного дома, – предполагал отбор в староверие наиболее самостоятельных, сильных и активных индивидов. Характерно, что Аввакум отказывался понимать жалобы обывателей, дескать, мы люди маленькие, ничего не решаем, а потому и ответственности на нас никакой: «Глаголют бо безумнии человецы, утесняющие себе душу: «не нас де взыщет Бог законное дело и веру; нам-де что? Предали патриарси и митрополиты со архиепископы и епископы, мы-де и творим так…» О неразумные души беззакония… сила Божия есть всякому верующему…»

Иными словами, ссылки на малый социальный статус, якобы извиняющий безответственное поведение и компромиссы с совестью, решительно отвергаются Аввакумом. «Прозри, дурачищо, болишь слепотою!» – кричит он. Протопоп вообще исходил из идеи равенства людей в христианском подвиге «От дел звание приемлют. Али ты нас лутчи, что боярыня? – обращается протопоп к Морозовой. – Да единако нам Бог распросте небо, еще же луна и солнце всем сияет равно, такожде земля, и воды, и вся прозябающая по повелению Владычню служат тебе не больши, и мне не меньши». И далее Аввакум говорит о «чести», то есть знатности практически словами современного подростка: «А честь пролетает. Един честен – тот, кто ночью востает на молитву».

Таким образом, раскольники, конструируя свою новую общность, отвергали существующую в России социальную систему с ее малыми людьми, которые якобы ничего не решают, властями и родовой знатью – вся эта иерархия, по словам протопопа, «пролетает». Взамен он предлагает то, что сегодня назвали бы «меритократией»: избранными являются хорошие люди, по личным качествам, а не по своему чину, социальному или имущественному положению.

Характерно, что в общинах раскольников не было деления на иерархию, обладающую сакральным знанием, и безмолвную паству, каждый рассматривался как полноценный участник церковной жизни, в том числе в вопросах толкования Писания. Неудивительно, что старообрядцы в массе своей были гораздо более грамотными. Так, в первой половине XIX века в среде синодальной паствы один грамотный приходился на 17 неграмотных, в старообрядчестве пропорция была 1 к 3. В 1908 году 36 % крестьян-староверов умели читать и писать, в Московской и северных губерниях – до 50 %, в то время как среди крестьян-никониан Центральной России таких было только 23 %. Даже в Польше грамотных крестьян насчитывалось всего 30,5 %. Еще в начале XVIII века никонианский митрополит Дмитрий Ростовский негодовал: «Почти в каждом городе изобретается особая вера; простые мужики и бабы догматизируют и учат о вере». Один наблюдатель середины XIX века замечает: «Всякий бедняк имеет… свой голос». Во время полемики могут «заправлять речью», «ничем и никого не стесняясь, наиболее начитанные, будь это хоть последние бедняки».

Так в центр всей этической системы староверия переместилась личность человека. В этом смысле раскол очень близок к западноевропейскому гуманизму, который некоторые идеологи власти преподносят сегодня как абсолютно чуждый «традиционным российским ценностям». Отнюдь. Не все в русской истории считали человека «лагерной пылью», «биомассой» или «винтиком». Некоторые говорили о его «самодержавии» в этом мире. Староверы еще до полномасштабного проникновения европейских веяний в русскую культуру создадут свой, вполне самобытный антропоцентризм.

Уже в ранних староверческих сочинениях житийного жанра конца XVII – начала XVIII века придается огромное значение индивидуальности, вплоть до описания внешности. Так, основатель Выговской обители Даниил Викулович был «возрастом тела средним… плотию от природы не был точию, но и крепок и могущ. Власы седые и просты имея, браду скуду, на ланитех нимало влас имеющу… Лице благоокругло, продолгущ нос, ноздрат, плещи высоце, перси пространнее имея. Очима черныма, зракав них немалыма…» А вот другой выговский деятель, Андрей Денисов: «…возрастом телесным доволен, плотию тончав. Власы главы имущ кудрявы и лепы… малонадседы же и белы. И брадные власы такоже светлы с белостию и надседы. Браду Златоустному подобну, округлу и частейшими струями сияющу. Очи имеющ светлее, брове часте и вознесене, продолгущ нос и прав мало нагорб, ноздре малоумеренне, руце долзе, персты в длинности тонкостию цветущими». А так автор житий описывает характеры: один «безсонен, бдящ присно и плачющ… Обычаем привтен, всякого к себе любовию толико влекущь, нежели магнит железо»; другой «живость памяти, остроту ума, силу разсуждения имеющь многу».