Отрок. Бешеный Лис. - Евгений Красницкий

— Тебе бы настоятелем в монастыре для убогих быть, вот бы светлых голов насобирал! Кхе! Ладно, посмотрим. А что? Если Бурея пацанов учить поставить, так они с перепугу от его рожи заиками поделаются!

— Дело не только в этом. Бурей твоим человеком никогда не станет, он — сам по себе. А Илья… Илью можно своим сделать и пользы от этого может много оказаться. Понимаешь, деда, мы ему другую жизнь открыть можем, не такую от которой он в пьянку прячется. Не было у него до сих пор ни на что надежды, а теперь появится. Если я все правильно понимаю, он за это нам как пес служить будет.

— Кхе! Я же сказал: посмотрим… А это еще, что за явление?

Возле саней стояла женщина лет тридцати с небольшим, судя по одежде, из Куньего городища. Вся она была какая-то аккуратная, благообразная, крепенькая, улыбалась приветливо. В руках женщина держала деревянный поднос, накрытый чистеньким белым полотенцем с вышивкой по краю. Контраст с Донькой был настолько разительным, что Мишка почувствовал, как у него на лице невольно появляется ответная улыбка.

— Откушайте, Корней Агеич, Михайла Фролыч!

Женщина ловко пристроила поднос на санях, сняла полотенце и на свет явились две миски с кашей, еще одна мисочка с солеными грибочками и две глиняных чарки от которых поднимался ароматный медовый пар. Тут же лежали два ломтя хлеба и стояла деревянная солонка.

— Кхе! Кто ж ты такая, красавица?

— Из городища я, Листвяной зовут, вы ешьте, остынет же.

— Благодарствую, Листвянушка. — Настроение у деда исправлялось прямо на глазах. — А Татьяне дочери Славомира ты, случайно, родней не доводишься?

— Если и есть родство, то дальнее. Я к тебе Корней Агеич в родню не набиваюсь.

— Кхе! Жаль. Грибочки у тебя отменные, сама солила?

— Сама, и хлеб пекла тоже я.

— Что скажешь, Михайла?

— Вкусно, деда!

— И все?

— Матери помощница нужна, семья-то увеличивается. Такую бы хозяйку к нам.

Листвяна словно ждала мишкиной реплики.

— О том и просить хочу, Корней Агеич, челом бью: возьми к себе с семейством.

— А велико ли семейство?

— Пятеро нас. Старшему сыну шестнадцать. Второму сыну и дочке по пятнадцать. Еще одному сыну двенадцать.

— А муж?

— Медведь заломал, осенью четыре года будет…

— Кхе! А хозяйство большое?

— В том году семь поприщ земли подняли, две коровы, две лошади, мелкая скотина. Хозяйство справное было, к дочери сватались уже.

— Кхе! И все — без мужика?

— Так дети почти взрослые, помогают.

— А сама-то, чай, не из Куньего?

— Нет, я сама с лесного хутора, изверги мы.

— И из какого же рода изверглись?

Женщина впервые за весь разговор смутилась, опустила глаза.

— Может, помнишь: отец твой по Велче ходил, за побитых купцов карал?

— Эко ты время вспомнила, сама-то еще и не родилась, поди!

— Я уже на хуторе родилась. Мы еще до того из рода ушли, но разговоров много было, боялись, что и нас найдете.

— И чего ж именно ко мне захотела?

— А чем ты плох? И стряпня моя тебе по вкусу пришлась…

— Кхе! Умно… ответила. Добычу у нас жребием распределяют, но… М-да, ежели челобитье свое перед обществом повторишь… повторишь?

— Повторю!

— Ладно, я к тебе еще по дороге подъеду, поговорим. Благодарствую, Листвянушка, покормила вкусно, поговорила ласково… ступай.

Листвяна быстренько прибрала посуду и ушла, а дед как-то очень уж задумчиво проводил глазами ее удаляющуюся фигуру.

"А-я-яй, сэр, оказывается и на лорда Корнея блесну найти можно. А собственно почему бы и нет? Деду еще пятидесяти нет, а вдовствует уже вон сколько лет. Но баба-то какова! Так сориентироваться, сработать на контрасте! Между прочим, так, ведь, и не ответила: почему к Корнею просится. Наверняка уже вызнала, что он вдовец, что он тут главный… Ну, деда, не теряйся, никто не осудит, наоборот, завидовать станут! Да! Я же обещал за Афоню походатайствовать!".

— Деда, Лука весь дозор доли лишил. — начал Мишка.

— Угу.

— Так, несправедливо же! Они засаду заметили, вас предупредили.

— Десятнику видней. — Деду затронутая внуком тема явно не нравилась.

— Я Афоне обещал словечко замолвить.

— Вот и замолвил, обещание выполнил.

— Деда! Лука же их не за провинность наказал, а за свой собственный страх. Испугался, что меня убьют, а ему перед тобой ответ держать. Не честно так!

— А мне, за два дня, два раза тебя хоронить честно? — Взорвался криком дед. — Лука их за свой страх наказал, а я, за свой страх, их миловать не буду!

Внук помолчал, ожидая, что дед скажет еще что-нибудь, но не дождался. Просить за дозорных и дальше было бесполезно и Мишка решил зайти с другого бока.

— Деда. Я в дозоре четверых ворогов завалил. Мне доля в добыче, хоть какя-нибудь, положена?

— Нет, ты не ратник.

— Ладно, а за тех, кого мы на дороге побили?

— За тех — да, дело семейное, между собой делим.

— Могу я ту свою долю, на одну холопскую семью обменять?

— Доля твоя, но распоряжаюсь ей я. Ты мал еще, нет твоей воли и нет у тебя права. А я ничего обменивать не собираюсь!

— Но я слово лисовиновское дал!

— Мал ты еще родовым словом обещания давать!

Дед постепенно снова начинал распаляться, и Мишке пришло в голову, что причиной его злости было не только здоровье Немого. Что-то еще очень сильно тревожило и злило сотника Корнея. Разговор был затеян явно не вовремя, но отступать Мишка не хотел.

— Значит, нет?

— Да уймись ты! Забот у меня мало, ты еще со своим Афоней!

— Я, все равно, что-нибудь, придумаю!

— Придумывай, на здоровье! Заодно еще можешь подумать и над полезными вещами.

— Над какими?

— А вот над такими. Те лазутчики не в исподнем поверх доспеха были, а в специально сшитой белой одежде. Это — раз! Тот, которому ты хребет перебил, признался, что им велено, если не смогут волхва освободить, убить его. Это два!

— Кем велено?

— Не сказал — помер. Двое из них за нами идут, но осторожно, подстеречь не выходит. Это — три! А еще один куда-то убежал, может, за подмогой. Это — четыре. А у меня на руках толпа, обоз и меньше четырех десятков охраны. Ну, как? Еще и Афоню мне на шею повесить хочешь?

— Ну, раз ты велел подумать, то я думаю, и вот что выходит…

— Ну-ну?

— Волхв знает что-то важное, чего нам знать, ни в коем случае нельзя, потому и велено его убить.

— Мудро! Я и не догадался! — Дед был — само воплощение сарказма.

— Погоди! Лазутчик помер и не сказал: кем велено. А Белояр помер и не сказал: куда народ вел. А если он их вел к тому, кто велел волхва убить? Если эти — в белом — должны были Белояра встретить? Не встретили, волхва не выручили и не убили, осталось их всего трое, да и то — один раненый. Вот тебе бы поручили встретить толпу людей и привести в нужное место, а их кто-то перехватил. Отбить ты их не можешь, мало вас, а тайна — куда и кому их вести надо было — может открыться. Что бы ты сделал?

— Так. Выходит, они должны были в Куньем городище заночевать, а оттуда их забрали бы те, которые в белом? И куда-то увели бы. Мы между ними встряли… нет! Это те, кто от Иллариона ушел, не утерпели, захотели посчитаться. А для «белых» все это неожиданно оказалось. Они сходу сунулись — не вышло. Теперь один побежал докладывать, а двое следить остались. Кхе! Тогда понятно! Надо в Ратное побыстрее добираться, пока тот не смотался, куда надо, и подмогу не привел. А уж в Ратном-то…

— Помог я тебе, деда?

— Да, про Белояра я не подумал.

— А ты мне поможешь?

— А зачем? Сказал, что сам придумаешь. Вот и думай.

Снова по лесной дороге медленно тянется санный обоз. Подмерзший за ночь снег снова «поплыл» на солнечных местах, того и гляди начнут появляться проталины. Но впереди небо уже затягивается снеговыми тучами, прогноз Ильи подтверждается, но обозу от этого легче не станет — мокрый, липкий снег завалит дорогу, сани начнут в нем вязнуть вытягивая из лошадей последние силы.

В новых санях лежать неудобно, Донька не Илья, даже не подумала, как устроить раненых. Воняет не то гнилью, не то еще какой-то гадостью, сама Донька сидит нахохлившись, кажется, даже подремывает. Сначала попробовала было ворчать, но после Афониного окрика заткнулась.

— Афанасий, а сколько холопская семья может стоить?

— Смотря, какая семья, и какой торг. Когда много продают, то дешевле.

— Это понятно, когда товара много, он всегда дешевеет. Такая семья, которая выйдет по жребию тем, кто в последнюю очередь… Кстати, а почему очередь такое значение имеет? Ведь жребий же?

— Так уж обычай сложился. Жеребьи лежат в кувшине. Те, что похуже — внизу, те, что получше сверху. Первым берет сотник, потом десятники, потом те, у кого серебряное кольцо, потом остальные по десяткам. Какому десятку раньше, какому позже, говорит сотник.