Дикарка у варваров. Песнь Сумерек - Ирина Тигиева

— Осторожее, монах!

Каган, подался вперёд на своём троне — я и не заметила, как снова уставилась на него. Неприятное обрюзгшее лицо, лысая макушка, но почему-то не сбритая "чёлка" на лбу и длинные волосы, заплетённые над ушами в две косички, свёрнутые в кольца и украшенные нитками жемчуга. Истинный властелин диких кочевников!

— Будь на моём месте менее снисходительный повелитель, твой язык уже лежал бы у меня на ладони, — запальчиво проговорил он.

Фа Хи ничего не ответил, и каган, откинувшись на спинку трона, скосил глаза на меня.

— А это?

— Один из моих учеников, — ровно проговорил Фа Хи. — Торговцы-латиняне, среди которых был и отец этого мальчика, останавливались в монастыре несколько месяцев назад. Мальчик захворал лихорадкой, и его оставили на наше попечение, опасаясь, что дорога его убьёт.

— Латиняне, — каган посмотрел на меня внимательнее. — К моему трону приходят представители всех народов, в том числе и латиняне. Ты похож и не похож на тех, кого мне доводилось видеть до сих пор. Как твоё имя?

Фа Хи уже открыл рот, собираясь ответить за меня, но я его опередила:

— Марко Поло.

Фа Хи едва слышно выдохнул, а каган продолжил допрос:

— Откуда ты родом?

— Из Венеции.

Надеюсь, с географией местной Европы этот расфранченный дикарь знаком не настолько хорошо, чтобы поймать меня на вранье, если в этой реальности Венеции не существует.

— Венеции? — он озадаченно наморщил лоб. — О таком селении не слышал.

— Селении! — фыркнула я. — Это — город на воде, очень красивый и необычный. По его улицам передвигаются не на маш… лошадях, а на лодках.

— Красивый? — переспросил каган. — Красивее, чем моя столица?

— Да, — не задумываясь, ответила я. — И намного.

По рядам присутствующих пронёсся ропот, а в моём сознании прозвучал предостерегающий голос Фа Хи:

— Не говори больше ничего.

Но каган, переглянувшись с ханшей, усмехнулся:

— А юнец — смел. Может, даже слишком. Скажи что-нибудь на своём языке.

Физически ощущая исходившее от Фа Хи напряжение, я невозмутимо выдала:

— Лашате ми кантаре, уна канцоне пиано, соно ун италиано веро, — папа обожает Тото Кутуньо. А в качестве последнего штриха добавила:

— О соле мио.

— Что это значит? — вмешалась в разговор ханша, и я рассмотрела, что глаза её — необычного желтоватого оттенка, как у рыси.

— Что-то про солнце, — дёрнула плечами. — Дословно не переведёшь.

— Занятный юнец, — снова усмехнулся каган и посмотрел на Фа Хи. — И дорог тебе, если ради его жизни ты пожертвовал свободой.

— Я бы пожертвовал свободой ради жизни любого из моих учеников, — отозвался Фа Хи.

— Мой предок Дэлгэр проявил милость, оставив твой монастырь нетронутым на завоёванной им территории, — сурово проговорил каган. — И теперь вы отплатили за эту милость, оказав приют злейшему врагу каганата — мятежнику Сунь Ливею, который…

— Это ложь! — вопль вырвался у меня сам собой.

Каган, казалось, окаменел от такой дерзости. Фа Хи едва слышно простонал:

— Замолчи, наконец…

По рядам приближённых кагана снова прокатился ропот, который тут же стих. Но наступившую тишину нарушил свист меча, и, не успев понять, что происходит, я растянулась на каменном полу. А оттолкнувший меня Фа Хи поймал чуть не переполовинивший меня клинок в цепи, опутывавшие его запястья, и выдернул его из руки главаря халху. Тот заревел и попытался ударить моего учителя, но Фа Хи с лёгкостью увернулся, продолжая оставаться между мной и рассвирепевшим монголом. Но тут прозвучал грозный окрик кагана, и главарь упал на одно колено, прижав согнутую руку к груди и склонив голову. Благодарно глянув на Фа Хи, я поднялась на ноги.

— Прости моего ученика… — начал Фа Хи, но каган только махнул рукой и сурово обратился ко мне:

— Ты смеешь утверждать, юнец, что произнесённые мною слова — ложь?

Фа Хи явно собирался вмешаться, но я не дала ему такой возможности:

— Тебя ведь там не было, так как твои слова могут быть ложью или правдой?

— Тогда обвиняешь во лжи моего темника[1], Бяслаг-нойона[2]? — каган кивнул на коленопреклонённого главаря.

Фа Хи снова попытался заговорить, но каган махнул рукой, чтобы он замолчал, и тогда учитель мысленно обратился ко мне:

— Попроси прощения и не говори больше ничего, или погубишь себя окончательно!

Может, и правда следовало вести себя осмотрительнее. Но чванливые варвары убили моего Вэя… и многих других, и, кроме ярости, я не испытывала ничего.

— Если он утверждает, что тьяньши принял этого вашего Сунь Ливея, как дорогого гостя, и этим оправдывает нападение на монастырь, то да. Я обвиняю его во лжи, в беспричинном осквернении чужой святыни и смерти невинных. Я призываю на его голову гнев всех существующих богов и обещаю, что это злодеяние не останется безнаказанным. Ровно через год в этот самый день он отправится на высший суд, который не признает никаких оправданий и бросит его в море адского огня, в котором он будет жариться вечно!

Не знаю, что на меня нашло. Мало того, что впала в такой пафос, так ещё и приплела обещание, похожее на то, каким в "Анжелике" Жоффрей де Пейрак пугал приговоривших его судей. Фа Хи на мгновение прикрыл глаза — ещё не видела учителя настолько выведенным из обычного состояния невозмутимости. Кагана и каганшу вроде бы удивила моя страстная тирада, а Бяслаг-нойон вскинул голову и просверлил меня испепеляющим взглядом, в котором, мне показалось, мелькнул страх. И, уже не в состоянии остановиться, я направила указательный и средний пальцы в свои глаза, а потом ткнула указательным в темника, изображая жест "я не спущу с тебя глаз", каким мы часто развлекались в школе. Темник в бешенстве подскочил, каган угрожающе подался вперёд, но тут заговорил Фа Хи:

— Мой ученик… Марко говорит правду, великий хан. Сунь Ливей появился в нашем монастыре без приглашения, но тьяньши той же ночью отослал его прочь, отказав в приюте. Нападение на монастырь было неправомерным. Жизни моих братьев и учеников загублены напрасно.

— Хан ханов… — начал