Дай на прощанье обещанье (сборник) - Татьяна Булатова

– А ничего, – посмеивался дед. – Везде одно и то же. И вообще, когда человек молится, к нему не заходят, не отрывают, не беспокоят, одним словом – дают с Богом поговорить. Ты чего Нину Николаевну тревожишь?

– Ничего я ее не тревожу. Слышу, она разговаривает. Значит, проснулась.

– Она, знаешь ли, так каждое утро разговаривает. И вечером разговаривает. Поговорит вот со своими ангелами и архангелами, а потом молчит полдня, так нащебеталась…

– Ничего она полдня не молчит. Она по телефону потом разговаривает.

– Так не молится же! – подвел итог дед и, напрочь забыв о предостережениях, только что поведанных внучке, громко позвал жену: – Нина Николаевна!

Называли друг друга старики странно: не так, как все нормальные люди. Фарид Иззахович звал супругу по имени-отчеству, а среди своих – «бабушка» и «мама». Нина Николаевна использовала еще меньший запас слов, точнее одно – «дедушка». «Дедушка, у нас там есть что-нибудь поесть?», «Дедушка, Ляля звонила? А Илюша?», «Дедушка, а куры-то нынче почем?» и так далее.

Со стороны это казалось довольно странным, особенно для тех, кто видел этих стариков вместе, всегда под руку, внешне одинаково пожилых, но один почему-то именовался «дедушкой», а другая – «Ниной Николаевной».

Когда вечерами дедушка уходил играть в шахматы, Нина Николаевна, если погода позволяла, спускалась на улицу, опираясь на подожок и тщательно нащупывая каждую ступеньку. Оставив жену на попечение говорливых соседок, Фарид Иззахович с шахматами под мышкой шел к соседнему подъезду, где собиралось разнокалиберное мужское дворовое братство: от инженера до бывшего уголовника. Места хватало всем.

Выиграв, дед закуривал, хотя, как уверял сам, бросил это дурное дело лет десять тому назад.

– А тогда зачем, дядя Федя? – интересовались мужики.

– А чтоб интерес был. Трофей, так сказать.

У Нины Николаевны развлечения были иного свойства. Лишенная возможности передвигаться свободно, она внимательно, чуть склонив голову набок, слушала соседок.

– Да что вы! – время от времени восклицала Нина Николаевна, не глядя собеседнику в глаза, но безошибочно, по слуху, определяя его местоположение в пространстве.

Сама она говорила мало, предпочитая, из суеверных соображений, скрывать дела семейные. И советовать Нина Николаевна тоже не любила, даже побаивалась, потому что всегда относилась к слову с невероятным пиететом, как и было написано в Библии: «Сначала было Слово…»

– Слово – это все, – воспитывала она внучку, чаще других приезжавшую к бабушке погостить. – Слово ранит, слово лечит…

– Слово калечит, – передергивала в рифму девочка.

– А хоть бы и калечит, – сердилась Нина Николаевна и гнала внучку домой от дурных соседских глаз, чтоб, «не приведи бог, ребенка нам не испортили».

В отличие от оптимистично настроенного фаталиста-мужа, она верила в порчу, в нечистые намерения и губительную по своему воздействию на человеческое здоровье зависть.

– Девочка у нас славная, красивая, умная, того и гляди… – заикалась было Нина Николаевна, а потом замолкала. – Тьфу, тьфу, тьфу…

Для очищения в доме держали святую воду, разлитую в бутылки с надписями, по какому случаю и в каком году. При внимательном рассмотрении, да еще ревизорским взглядом, в шкафу можно было обнаружить бутылки, запись на которых датировалась пяти-, а то и семилетней давностью. И потому, если возникала потребность умыть внучку (внучек), Нина Николаевна просила мужа отыскать среди этой водосвятной коллекции самую давнишнюю. Видишь ли, считала она, чем старее, тем ценнее. «Старый конь борозды не портит», – оглашала Нина Николаевна непонятную для внуков пословицу и приступала к чтению Богородицы двенадцать раз кряду. Святая вода в этот момент расходовалась щедро, проливалась на пол, но вытирать ее она не разрешала, свято веря в то, что, где святая вода капнула, там особая благодать и Божий дух.

– Упадешь ведь, скользко, – ворчал Фарид Иззахович. – Посмотрим тогда, какая благодать на тебя снизойдет! Возись потом с тобой.

– Уймись, дедушка! – гневалась Нина Николаевна и называла мужа «нехристем». – Много, я смотрю, ты понимаешь.

В этом вопросе перечить жене Фарид Иззахович, человек мира, одинково далекий от всех религий, не осмеливался и потому покорно ждал, когда высохнет пол.

Святую воду в дом привозили по большим праздникам. Чаще – соседки. Сама Нина Николаевна такой возможности практически не имела и позволяла себе столь далекое путешествие крайне редко и всегда в сопровождении мужа. Надо ли говорить, что поездка в церковь для незрячей Нины Николаевны являлась большим событием, ибо требовала огромных усилий со стороны обоих супругов. Потому что храм на другом конце города, на Воробьевке, и потому что ехать на трамвае: попробуй на подножку ногу-то задери! Высоко.

Но эти трудности Нина Николаевна с мужем были готовы преодолевать еще и потому, что поблизости с Воробьевским храмом жила семья их сына Ильи, известного в городе человека. Поэтому, если визит в церковь оказывался запланированным на воскресенье, радость стариков удваивалась уже только при мысли о предстоящей встрече с сыном, двумя внучками и снохой Любой.

Последняя к визитам родителей мужа относилась довольно прагматично. Люба рассматривала их как своего рода законную помощь в непростом деле взращивания молодого поколения в лице двух не по годам развитых девочек восьми и четырнадцати лет. Правда, существовало одно неудобство – заявлялись свекр со свекровью хоть и с подарками, но с утра пораньше. Причем именно в тот момент, когда так сладко спится в объятиях уже совсем седовласого Илюши и никуда не надо бежать – впереди весь день.

В сущности, Люба была, как выяснилось позже, не только прекрасной женой, сумасшедшей матерью, но и совсем не вредной по своей сути снохой. Она никогда не пыталась встать между родителями и сыном, потому что в этом не было ровным счетом никакой необходимости. Илюша сам добровольно вышел из очерченного условностями круга, сдернул несуществующую повязку с глаз и нежно сказал: «Люба, я твой навеки. Клянусь-клянусь-клянусь!»

Такой подход Любе нравился. Он позволял свалить с пьедестала соперников и убедиться в собственной неотразимости. Мало того, такой подход освобождал от навязанных традицией обязательств по отношению к многочисленной родне супруга и даже помогал укреплению суверенитета собственной семьи.

– Мама, здравствуй! Папа, здравствуй! Девочки здоровы, все хорошо. Ничего не нужно, если только трусики, носочки, колготочки… Ну, посидеть, когда болеют. А так… все есть, трудно, но справляемся. Времени свободного не бывает. На день рождения приедем… Что болит? Ну, понятно. Это нормально. Это возраст. Возраст, говорю. Ничего не сделаешь! Живите, как можете. Приезжайте в гости. Только звоните. Только не каждое воскресенье. Всегда рады. Целую.

И все – свобода размахивает кухонным полотенцем. Пахнет свежесваренной курицей. Утренними сырниками и дефицитной колбасой. Ура-ура: только я, Илюша и девочки, немного толстые, но не потому, что перекормленные, а потому, что в вашу родню, где у всех полные ноги и тонкие талии.

«Черт-те что!» – возмущался Фарид Иззахович поведением старшего сына, а Нина Николаевна с грустью смотрела слепыми глазами на ворчащего мужа и обижалась совсем немного. Самую малость. Чуточку только. Потому что Илюша – хороший мальчик, умный мальчик, заботливый отец, внимательный муж. Никаких проблем – все равно не видно. Только флоксами пахнет и на душе ржавая окись пережитой обиды. Был сын – и нет сына. Ну, он, конечно, есть. Но вроде как и нет. Занят. Работает. Отдыхает. Нельзя Илюшу тревожить: большой человек – большая ответственность.

Ну и ясное дело – не тревожили. Только тогда, когда в церковь. Только если воскресенье. И чаще летом. Зимой разве доберешься: скользко. Упадешь – дедушка не удержит. А, не дай бог, сам?! Тогда будем, как два дурака, поперек рельсов лежать. Пока помощи дождешься, околеешь.

А летом – другое дело. Флоксы цветут, асфальт под ногами, и в трамвае посвободнее: все в отпусках. Каждое лето, точнее – каждый август в преддверии праздника святого Пантелеймона теряла покой набожная Нина Николаевна и задолго до наступления Великого дня начинала готовиться к дальней поездке на Воробьевку. Фарид Иззахович готовил жене ванну, она выкладывала на диван свежие полотенца – себе, дедушке, день проводили в хлопотах и суете.

– А мне-то мыться зачем? – протестовал дедушка.

– Поговори еще, – гневалась Нина Николаевна и грозила ему пальцем: – В церковь во всем чистом, а не как ты – рубашку наденешь и будешь ходить, пока та колом не встанет.

– Да я ж в церковь-то не пойду, – продолжал увиливать от водных процедур дедушка.

– Еще чего не хватало! – топала маленькой ножкой Нина Николаевна. – Это когда татары в православном храме свечки ставили?

– Вот видишь, – радовался Фарид Иззахович. – Я же говорю, мне можно не мыться!