Дай на прощанье обещанье (сборник) - Татьяна Булатова

– Ничего-ничего, – снова успокоила сноху Нина Николаевна. – Делай свои дела, Любочка. Не обращай на нас внимания.

Любочка добросовестно выполнила пожелание родителей мужа и испарилась в неизвестном направлении.

Старики тихо сидели, внимательно прислушиваясь к доносящимся из-за двери звукам – шуму разбивающейся о железную мойку воды, скрипу половиц в коридоре, лязганью замка. «Пришел Илюша», – шептались. Сын заглянул в комнату, поздоровался, пообещал: «Я сейчас» – и исчез.

Через полчаса в гостиную заглянули обе девочки, лохматые спросонья. Увидев деда с бабкой, тоже поздоровались, тоже пообещали вернуться и не пришли.

Через какое-то время запахло блинами. Потом какао. И сын, и невестка, и внучки периодически заглядывали к запертым в гостиной старикам и обещали: «Сейчас!»

Нина Николаевна сидела, бутылочными глазами уставившись в одну точку, не говоря ни слова. Старая женщина пыталась удержать в памяти сегодняшнего дня благоухание ладана, торжественное потрескивание свечей, гулкий голос протодиакона и чувство нежного просветления, посещавшего ее в церкви. Особенно в такой день, как сегодняшний. День Пантелеймона Целителя. Но память не исцеляла, а только подчеркивала убогость и тщету сиюминутного момента: бесцельное сидение на диване в недостижимой близости к семье сына.

«Не нужны!» – догадалась Нина Николаевна и безмолвно заплакала.

«Не нужны!» – осенило старика, и его красивые руки предательски задрожали.

– Вставай, Нина! Пойдем! – скомандовал Фарид Иззахович и поднялся первым, чтобы поддержать жену.

Нина Николаевна, не говоря ни слова, покорно поднялась и сама пошла к дверям так уверенно, как будто знала, куда идти, какие двери открывать. «Это ангел меня вел», – рассказывала она потом другой внучке и горько плакала от обиды.

Увидев стариков в прихожей, семья сына дружно поднялась из-за стола и разом заворковала:

– Мама! Папа! Бабулечка! Дедулечка! Куда вы! И посидели-то всего ничего! Сейчас вот девочек покормим и будем чай пить. Ведь праздник же, сами говорили. А то что долго, так, сами понимаете, не ждали. Дела всякие: мясо с рынка перебрать, овощи рассортировать, борщ поставить варить, потому что понедельник, а у детей должно быть первое… Так что и обижаться-то грех. Скоро уже. Минут пять, не больше. И мы все в вашем распоряжении. Куда же вы? Оставайтесь! Чаю попьем.

– Ничего-ничего, Любочка, Илюша! Делайте свои дела, детки дорогие! Не обращайте на нас внимания, на стариков-то. В другой раз как-нибудь… – суетилась Нина Николаевна, тщательно удерживая слезы.

– А чего ты плачешь-то, бабулечка?! – удивляются девочки и в негодовании переглядываются: «Это надо же! Сами приперлись в воскресенье, а мы еще виноваты!»

И только дедушка не говорит не единого слова. И не смотрит на сына. И не смотрит на сноху. А только «бабушке» под ноги, чтобы через порог не споткнулась.

К лифту вышел Илюша, строгий и недовольный:

– Зачем вы так, мама? Люба же расстроится!

– Переживет твоя Люба, – обрывает его отец и вводит жену в лифт. Двери закрываются. Илюша, огорченный, прислушивается к его движению и, когда хлопает входная дверь, облегченно вздыхает: «Старость! Что поделаешь?!»

Правильный Пантелеймон святой. Целитель. Никто не умер, все живы-здоровы. Только печальны.

Печально бредут нелепо одетые старики к трамвайной остановке. И отовсюду пахнет флоксами: празднично и многообещающе.

– Дух-то какой! – говорит Нина Николаевна и чуть сильнее, чем обычно, опирается о руку мужа.

– А в парке-то сейчас как! Может, зайдем? – браво предлагает Фарид Иззахович обессилевшей Ниночке.

– Нет уж… Домой, – требует та и едет до дома, не проронив ни слова.

Домой, где пахнет флоксами не меньше, чем в парке, потому что стоит август. А август – это когда цветут флоксы…