Собрание сочинений в пяти томах. 1. Парижачьи - Илья Зданевич

Откуда такие речи и вся эта рухлядь по поводу и вокруг да около жены. Почему такая страсть и напасть.

Интриги умницы. Но это еще ничего не доказывает. Почему они упали на такую благодатную почву. Почему кожух оказался так к ним восприимчив.

Уже когда к нему приехал лицедей, он понял что не все ладно. Теперь это было окончательно ясно но в то же время ничего не было ясного и при всех стараниях щеголь не мог уловить сути событий. И он выворачивал карманы обстоятельств, переворачивал их, переправлял и все ничего не выходило.

Кожух несомненно исчез. Что бы это значило. Он послал лакея справиться. Тот вернувшись доложил, что кожух встретил швею и сев с ней в машину, уехал с нею и что машина, в которой приехала швея, здесь осталась. Это было совершенно немыслимо. Они что нибудь путали. Швея была здесь. Нет, это не так. Он вышел, чтобы удостовериться и увидел машину лебяди. Лебядь в ней приезжала. Верно и уехала с мужем. Куда?

Он был одинок и сознавал себя одиноким. Но сознание одиночества усугублялось сознанием незнания, непонимания того, что совершалось вокруг. Поведение лицедея было подозрительным. Но подозрительность какого обычного порядка она казалась ему теперь. История с умницей уже была не только подозрительной, но и непонятной. Встреча с кожухом поставила перед ним силы, которых он ни учесть, ни измерить. А теперь это исчезновение кожуха было настолько страшно и нетерпимо, что он был бы неизмеримо более рад быть сейчас в обществе свирепого кожуха, чем оставаться одному.

Что это. Точно мор пробежал над жизнью и семь пустых приборов, его окружавших, походили на воздаяние усопших. Где все эти люди, эти женщины, эти мужчины всегда такие жизнерадостные, веселые и исполнительные. Куда они делись. Где лежат их трупы, на каких полях после этой битвы. Трупы, какая гадость. Он протестовал изо всех сил против этой безалаберности и разгильдяйства. Если им нужно было говорить друг с другом почему они не собрались и не поговорили здесь, а продолжали метаться по городу.

Он не знал что ему предпринять. Так он и не заметил, как чувство облегчения прошло и очутился он теперь под грузом невероятной тяжести. И теперь уже с каждой минутой давление этого пресса возрастало и расплющивало его. Он не привык думать, ему не по вкусу и не по силам это занятие. А между тем как раз тут и приходилось думать. Думать и думать без конца.

Почему он не занимался этим в своей прошлой жизни. Когда лицедей много лет назад подобрал его на школьной скамье или где то в другом месте, почему сам себе не сказал он что и отчего и почему. И вот после этого пошла жизнь полная успехов и восхождений, слав необычайных происшествий, обязанная его манерам — его удивительным локтям и умению носить на себе тряпки. Это все что было у него свое. Остроумие он занимал у лицедея, рассуждения у разстриги, нравы у лебяди, машины у кожуха и так далее. Когда нужны стали деньги он взял их у жены, для чего и женился.

А потом жизнь, заключенная в берега, в эту квартиру на берегу вот уже несколько как текла по течению. И в этой привычности он чувствовал себя отлично и был доволен и своими успехами и своими обстоятельствами и своими пижамами и своими меню и вином и воздухом и лесом и друзьями. А теперь он не вспоминал как ежедневно о вчера и не радовался завтра. Он не доставал, как делал он в минуты досуга, своей записной книжки, чтобы еще раз обдумать распределение ближайших дней. Он не думал о том, что через полчаса он уже должен быть где то и еще через полчаса еще где то и что он сделал оплошность отправив свою машину в гараж вместо того, чтобы направить ее сюда. Он не думал о том, что он был смешон и что смешны были цветы брошенные на стол лицедеем обломившим их. И что вся его, вся их жизнь была только смешна.

Он ничего не предпринимал не оттого, что у него не было воли или он колебался или сомневался или раздумывал. Ничего потому, что нечего было предпринять, что у него не было никакой предприимчивости, что был пуст и для целесообразных действий он и то был бездарен сейчас, не говоря о вздоре. Но машинальное движение руки заставило его достать из кармана записную книжку. Какой то адрес напомнил ему о том, что состояние цивилизации нашей позволяет ему сейчас снестись со своими друзьями и со своим домом. Он схватился за эту невероятно прозорливую мысль и бросился к телефону. Домой прежде всего.

Прислуга отвечала, что двое его друзей у него и жена также, причем разстрига наверху в его кабинете, а купчиха и швея в столовой. Что лицедей тоже заезжал, но уехал, а разстрига остался. Что приезжала также лебядь, но уехала перед самым приездом барыни и швеи, приехавших последними.

Ехать домой. Выход. Тем более, что там он увидит швею. Он попросил привести ему какой нибудь рыдван. Забился в угол и попросил ехать домой.

Они миновали дребезжа дрощу у леса и поля и полей. Щеголь отдыхал глядя на столь знакомые ему здания по бокам, так как это всетаки занимало его. По пути он так отправлялся и возвращался как будто в состояние допустимое.

Но когда он приехал домой, ему доложили, что его жена и швея только что уехали каждая в разную сторону и что только разстрига один еще остается наверху вот уже с полчаса.

Почти сорвалось. Но не окончательно. И оттого с такой поспешностью, пытаясь спасти то, что еще уцелело, бежал щеголь вверх по лестнице вдогонку за какими то призраками успокоения, которые готовы были опять покинуть его и не навсегда ли.

Разстрига сидел за столом и читал какую то книгу. Услышав шаги, он обернулся и бросился навстречу щеголю.

Вы приехали, наконец, я рад. Наконец, наконец. А то моим ожиданиям не было конца тем более, что каждую минуту сюда приезжал кто нибудь из наших, устраивал сцену, кланялся и уезжал. Моя же жена не пожелала вовсе со мной говорить и захлопнув перед носом моим дверь, уехала с вашей. Я думал, что это никогда не кончится.

Я тоже невероятно обременен историями, разыгрывающимися все это утро и первую минуту думал, что что нибудь понимаю. Но я быстро устал предполагать тут какие нибудь подвохи и еще скорее утомился от рассуждений. Так что если вы меня не выручите, я просто лягу спать, так как существование при таких условиях становится невыносимо скучным. А я предпочитаю скучать во сне. Почему уехали наши жены?

Разстрига расхохотался.

Вы спрашиваете так, как будто кто нибудь из нас может знать, что сегодня совершится и почему. Очевидно, повздорив. Когда я вышел отсюда на лестницу, убежденный, что в доме никого нет, я увидел их буквально бегущих с криками к подъезду и исчезающих за дверью точно в поисках армии спасения. Черт знает что такое. Но в чем же дело.

Начнем по порядку. Вы кажется знаете, что я должен был от умницы поехать на свидание к кожуху и лицедею с препаратом. Оттуда я приехал к себе, когда примчалась умница и осталась. Я уехал сюда. Встретил поочередно лицедея, лебядь, свою жену и вашу и все вели себя так же, как те два истукана. Ни от кого я не мог ничего добиться, но думаю, что если вы дополните мои замечания и соображения своими, то может быть что нибудь поймем.

Едва ли. Ко мне перед свиданием с вами заехал лицедей, перед свиданием с вами заезжала умница, после свидания с вами я видел кожуха. Все они соответствовали вашему описанию. Но могу добавить, что я сам тоже соответствовал этому описанию.

Ах вот что. И я также.

Он взял щеголя за подбородок и развязал ему галстук. Снял с него воротник и продолжал его раздевать.

Оставьте, не надо. Совершенно не время. И с какой стати вам приходят в голову такие своеобразные решения вопроса.

Но разстрига засмеялся.

Глупости милый мой, ко всему нужно относиться как можно проще, иначе простое перестанет быть простым. Какие глупости. Одеться вам ничего не стоит, а я большой ценитель античных изваяний нашего века. Ну разумеется.

Да вы одеваетесь действительно с умением. Ни так завязать галстук, ни так горбиться как вы, я не умею. Я вам завидую. Который раз я вам завидую. Завидую, что вас раздевают. Почему вы меня не разденете.

Не хочу.

Ну ничего малютка. Я потом разденусь сам. Так так.

Он расшнуровал обувь щеголя и снял с него поспешно все, что можно было снять. Перед ним стоял юноша дрожащий, застенчивый и откровенный пытавшийся укрыться от воздуха и света льнущего к нему. Милый, какой вы хорошенький.

С удивлением смотрел щеголь на разстригу. А разстригу что то душило, раздевая щеголя он волновался, давился, краснел точно совершал что то сверхъестественное.

Он шептал что то так тихо, что щеголь ничего не слышал и только размякал и таял, цепенел от прикосновения холодных плоских рук с проворными пальцами начетчика, скользившими по его телу.

Он изнемог и стоял у стола голый и в беспамятстве. Разстрига вышел. Прошла минута, разстрига не возвращался. Смутно щеголь вспомнил историю в лесу с кожухом и испугался. То же самое. Каждая секунда опять становилась томительной и с каждой секундой возрастала тяжесть налегшая на него. Ему было невмоготу. Щеголь прислушивался. Зачем разстрига медлил. Он повернул лицо к двери. Почему он так долго раздевается.