Высшее общество - Бертон Уол

– Не думаю, что мне хочется говорить об этом сейчас, – ушла от ответа Клоувер и торопливо добавила. – Потом, когда мы узнаем друг друга получше. Я… я однажды занималась этим с Фредди Даймондом. Ты его знаешь?

– Не в этом смысле.

– Баббер заставил меня рассказать ему все. Он сказал, что я должна забыть все это, всю эту грязь и противоестественность, чтобы не сойти с ума. – Она помолчала. – В некотором отношении он прав, я слишком много и часто об этом думаю.

– О чем ты еще думаешь? – спросила Сибил, желая избежать вопросов Клоувер о своих связях. Сибил, в отличие от большинства женщин, не любила говорить о своих увлечениях. Женщины обычно ожидали, что она примется ругать или зло вышучивать мужчин, но их надежды никогда не оправдывались.

– Я скажу тебе, о чем я действительно думаю и что беспокоит меня. Ужасно беспокоит.

– Что же?

Клоувер поколебалась.

– Теперь ты мне действительно нравишься. И я не хочу тебе надоедать. Я скажу тебе, если пообещаешь мне, точно пообещаешь, сказать, когда тебе это наскучит. Только скажи, и мы поговорим о чем-нибудь еще. Хорошо?

– Что же, бога ради.

Тихим голосом Клоувер произнесла:

– Бомба.

– Что?

– Бомба. Водородная бомба.

– Боже мой. Правда?

Клоувер кивнула.

– Ты не хочешь говорить об этом?

– Пожалуй, нет, – сказала Сибил. – Я действительно не хочу, хотя, подожди секундочку. Это не означает, что я не хочу, чтобы мы говорили на эту тему. Я имею ввиду, что я не хочу сказать, что это мне неинтересно. Я только… я не знаю. Никто не говорит об этом.

– Но она существует, – раздраженно сказала Клоувер. – Никто действительно не говорит об этом.

У Сибил опять возникло чувство заботливости.

– Ну, что ты, милая. Я не затыкаю тебе рот. Просто не знаю, что сказать. – Она помедлила. – Ты права, давай подумаем об этом. Я хочу сказать, что иногда, когда услышишь о взрыве, найдется кто-нибудь, кто заставит тебя замолчать. Помимо этого…

Клоувер распростерла руки, как бы желая обнять всю комнату, отель и всех людей в нем, кого они знали.

– Это так, как если бы это не может произойти с нами. Как если бы могли взять самолет и улететь от этого. У Баббера в Вайоминге есть ранчо с убежищем. До того, как я… как я узнала Баббера, я говорила об этом все время. Тогда я училась в школе.

– Я… – попробовала начать Сибил, затем беспомощно умолкла. – О чем говорить? Я полагаю, ты и сама знаешь, что рано или поздно это случится. И, между тем, что, черт возьми, ты можешь сделать?

Клоувер посмотрела на свои украшенные бриллиантами часы.

– Уже час. Один из летчиков Баббера, точнее второй пилот, должен забрать меня примерно через полчаса. Мы полетим на испытательный полигон посмотреть на воронку от бомбы. Баббер сказал, что я могу поехать.

– Ну, малышка, мне в самом деле следовало бы поспать.

– Он арендует небольшую «Сессну» с кабиной на пять человек. Ты могла бы поспать в самолете.

Сибил рассмеялась.

– Хорошо. Почему бы и нет?

Она направилась к шкафу и, остановившись, спросила:

– Что надевают на выход, чтобы посмотреть на воронку от бомбы?

Летти Карнавон полулежала в ванне Деймона Роума – вместе с ним самим. Фактически, ванна была частью его гримерной, рассчитанной на шесть человек и оборудованной в отеле в соответствии с его требованиями, и в нее никого другого не пускали. Роум, который почти весь выложился во втором шоу, дремал перед третьим, ночным. Его голова покоилась на прелестной английской груди Летти, пока та лениво выжимала теплую воду из огромной губки, которую недавно привезла ему в подарок с Эгейского моря.

Вода текла бледными тоненькими ручейками, совершенно непохожая на воду Эгейского моря, подумала Летти, по его изящной руке, на его худую бочкообразную грудь. Как Летти и предполагала, он проснулся, но, опять же, как она предполагала, он из сна перешел в дремоту, так спокойно, что его маленькое костлявое тело даже не поднялось из воды. Говорили, что телосложением он похож на красного муравья, но у Летти было свое собственное мнение, и оно состояло в том, что это лежащее в ванне большеротое и большеглазое крошечное создание, чьи резкие и судорожные движения были заложены в него природой, имело право на абсолютный покой после изматывающего шоу.

Летти выжала губку еще один-два раза, и почувствовала, как его веки щекочут ей кожу.

– Милый, – протянула она.

– Да, – последовал снисходительный ответ.

– Где сейчас мистер Ломбардо? Мафиози. Ты его знаешь.

– … – Большинство выражений Деймона Роума были просто непечатными.

– Серьезно, милый, – продолжала Летти своей безукоризненно плавной речью. – Мне бы хотелось, чтобы ты поговорил с ним, если это возможно.

– О… чем… поговорил?

– Понимаешь, это все о гонках, – сказала Летти и принялась объяснять.

Деймон Роум слушал и смеялся. Сотни тысяч женщин, а может, и больше, согласны были отдать то, что они называли «все, что угодно», чтобы услышать этот детский смех в этой недетской ситуации.

– Эта, как ее там зовут, эта… говорила со мной и я… говорил с ним… Между тем я пошел к… и… Это то, что… сказал мне. Поэтому я ответил… – Так продолжалось некоторое время, и сутью речи являлось то, что Ходдинг уже подходил к Деймону Роуму и что он, несмотря на разговор Ходдинга с… говорил с… (Анджело Пардо), который потом посоветовал ему (Деймону Роуму) заниматься своим… Кроме того, объяснил Роум, Пардо сказал, что он хотел бы, чтобы подружка Готтесмана, Анетта Фрай, поднялась к нему в номер, и он, может быть, посчитает дело законченным, но ничего не обещает.

– О, дорогой, – притворно застенчиво и с неподдельной неприязнью сказала Летти. – Дорогой, дорогой, дорогой. Я не думаю, что мне когда-нибудь это сильно нравилось. Нет, я абсолютно уверена в этом.

– Что… она знает? Она… янки, правда? Она, как, – здесь он напрягся и нахмурился и наконец торжественно произнес короткую, но абсолютно понятную тираду. – Она – это то, что вы называете расходным материалом. Как разделочная доска на кухне в моем ресторане (Деймон Роум был очень богатым и владел, помимо прочей недвижимости, собственным рестораном в Сан-Франциско). Понятно? Через некоторое время от ударов этих чертовых ножей разделочная доска выкрашивается. Поэтому приобретается другая разделочная доска. Она – разделочная доска. Ножи тупятся, если не использовать доску.

Чтобы произнести эту речь, Роум поднялся на одной руке, и теперь, иссякнув, соскользнул под воду.

– Жертва, – сказал он выныривая, – ты или охотник, или жертва. И это все. – Так он заключил свое выступление, и сразу же задремал на груди у Летти.

Спустя полтора часа его худое тело было облачено в шелковый вечерний пиджак такого искусного покроя, что Деймона Роума можно было принять за матадора, приболевшего туберкулезом; все еще с розовыми после ванны щеками, взрывчато пощелкивая, как метроном, пальцами, он вышел на сцену и поклонился присутствующим, как говорят, «в проходы».

Летти смотрела и слушала, приоткрыв рот; удовольствие от каждого представления она получала сполна. У нее родилась мысль, что она сама «жертва» и эта мысль принесла ей странное чувство покоя. То, что она нужна Деймону Роуму, удовлетворяло ее намного больше, чем все остальные мужчины. По крайней мере он имел то, что, из-за отсутствия менее затертого слова, ей следовало называть талантом. Роум, ступая напряженно и осторожно, словно лунатик или воришка на похоронах, по подмосткам ночных клубов мира, вызывал в воображении иллюзию того, что принято называть любовью, и в этом ему не было равных.

Не везде в отеле дела шли так же хорошо. Тайная встреча закончилась, и оказалось, как это часто бывает, что она принесла разочарование и хозяину, и гостю. Если бы раздражение Анджело Пардо можно было выразить оптическим спектром, оно бы представляло собой многоцветие полос различной толщины. Одна из этих линий протянулась от А (Анджело Пардо) до Д (Деймон Роум), и отношение содово-гостинично-кокаинового магната к изящному певцу было таким же, что и у персидского шаха к придворному, подарившему топаз с трещиной или заднюю ногу старой газели.

Пардо не знал, что безмятежная и спокойно непочтительная Анетта Фрай на самом деле находилась под опекой Андрэ Готтесмана и что Готтесман, если уж на то пошло, должен был нести ответственность за ее поведение. Точно так же ему не приходило в голову адресовать свое требование в первую очередь к Готтесману. Даже несмотря на их тесные деловые отношения, у Готтесмана не было иного выбора, кроме как уступить. Такую тактику следовало бы назвать грубой; она была не очень изобретательной, слишком прямолинейной для спокойствия самого же Анджело. Как истинный сицилиец, он не верил в прямой путь к цели; если дело не могло быть выполнено давлением здесь, толчком там, подталкиванием, подтягиванием, использованием окружных путей, вовлечением новых помощников, и чаще всего – родственников, тогда безопаснее было совсем его не начинать.