Высшее общество - Бертон Уол

Это было все, что он мог сделать, чтобы не улыбаться во весь рот.

Пол занял ей место у окна в первом вагоне и сидел рядом, закрывшись номером «Провиденс Джорнэл». Сибил хотела сойти в Трентоне, ссылаясь на то, что они «никогда не были в постели в Трентоне», но Пол сказал «нет».

– Я хочу встретиться с одним человеком в Питтсбурге по поводу сплава. Можно подождать до тех пор. В любом случае, мы едем поездом потому, что нам надо о многом поговорить. Так что – нет.

Сибил ощутила прилив благодарности. С тех пор, как ей исполнилось двенадцать или тринадцать лет, ни один мужчина еще не сказал ей «нет».

Пока Ходдинг ехал в такси от Пенсильванского вокзала, он испытывал странную эйфорию. Это чувство было стойким и полным жизненной силы, ему не страшны были волны самоанализа. По привычке он попытался разложить свои эмоции по полочкам, но лишь пришел в замешательство, и ему захотелось хихикнуть. Ну, пусть будет так, – он счастливо вздохнул и прикрыл рот рукой, чтобы таксист не увидел его дурацкой ухмылки.

Одной из причин охватившего его счастья было то, что он так твердо держался с Сибил. В самом деле, он насильно сунул ей в кошелек десять тысяч, и она, как и ожидал Ходдинг, отказалась принять деньги. Она даже всплакнула. При мысли о ее слезах появившаяся на лице Ходдинга улыбка, которую он прикрыл рукой, стала еще шире. Конечно, все это было порочно, – нет – поправился он, – искаженно, но… Его врач будет доволен. Ходдинг действительно сумел приспособиться к своей власти, а не бежать от нее. И никакого чувства вины, никакого! Он полез в карман за блокнотом, в который заносил существенные наблюдения за своим поведением. Память, как сказал его доктор, это просто экран, но совокупность экранов, как в механике поляризованного света. Однако, как только он поднес карандаш к бумаге, такси уже привезло его на место. «К черту», – сказал он сам себе счастливо, важно вылез из такси и дал шоферу пять долларов на чай.

Внутри «Ла Белль Рив» царило ощущение благополучия и гармонии – внутренней гармонии, он был уверен в этом, – которое усиливалось благодаря вспышкам добрых чувств. Темноволосая Джульетта, которой он вручил, словно дар, свою шляпу, взамен наградила его полной любви улыбкой и обдала запахом духов, идущим от ее прелестной груди. У Ходдинга было сильное искушение задержаться в средиземноморском великолепии этой улыбки, но хозяин, мистер Амандуйе, уже пробрался между мясистыми приветливыми пальмами и увлек его за собой с мягкостью и точностью хирурга. А там уже повеяло на него дурманящей, почти как наркоз, приветливостью мистера Александра, метрдотеля. Несомненно, эти уважаемые люди расцветали от его присутствия. Может быть, их жизнь и не была монотонной, но его визиты в Нью-Йорк несомненно становились для них событием. Он чувствовал, что его голова была бассейном, и в нем плавали дельфины. Славно – хотя бы только на миг – славно быть столь богатым!

В красном зале уже собрались гости, и как будто только его ждал роскошный стол – заливное, мороженое и блюда, приправленные трюфелями. Он пожимал и целовал руки, пробираясь вдоль длинного стола и, наконец, уселся подле Карлотты Милош, подставившей ему округлое плечо, чтобы он отпробовал его, как пробуют грудку каплуна с жемчужным отливом. Сидевший слева от него Гэвин Хэннесси, выглядел как нельзя более уместно и нарядно: его слегка напомаженные ресницы и усы блестели. А слева от Гэвина расположились Бигги, великанша из Готтенберга. Ее робкая улыбка и откровенный наряд почему-то навеяли Ходдингу мысли о призраках. Ну конечно! Он стукнул себя по лбу правой рукой, в то время как левой хлопнул Хэннесси по плечу. Ее посещал призрак, призрак Гэвина, и он принес свои поздравления актеру, продолжая хлопать его по мускулистой спине.

За столом был и набоб из Чандрапура, сиявший конфетной приветливостью. Подле него устроилась Диоза Мелинда, чья достославная грудь, застрахованная у Ллойда, была прикрыта лишь тонким, как влажная паутина, светло-голубым шелком. Эта пара полушарий была известна тем, что легко разила знаменитостей: сегодня она чаще всего указывала на Деймона Роума, который все еще находился под очарованием Летти Карнавон и время от времени впадал в забытье; поэтому Диозе пришлось перенести огонь на более доступного набоба.

Во главе стола сидел Андрэ Готтесман с Анеттой Фрай, которая выглядела до неправдоподобия девственной, что в сущности, соответствовало, если не состоянию тела, то состоянию ума. У разместившихся сбоку от нее матери и отца было такое выражение, будто недавно открылось, что они тайно голосовали за Нормана Томаса или были пойманы нагишом на Женской Бирже в Бронксвилле.

Баббер Кэнфилд, перегнувшись через стол к Ходдингу, сказал:

– Чертовски благородно, – и Ходдинг не мог не согласиться с этим гениальным по духу замечанием.

Он почувствовал себя еще более довольным, когда узнал, что этот прием – лишь первый из целой серии свадебных вечеров и сама свадьба состоится через неделю или около того. Ходдинг не мог бы сказать – почему это так радовало его, казалось, ему нравилось абсолютно все. В том числе и пурпурные виноградины, которые он ел из рук Карлотты Милош. Вообще говоря, он любил виноград, но его раздражали косточки. А так как врачи рекомендовали ему избегать всего, что его раздражает, Ходдинг недоумевал – почему виноград был так восхитителен. Пальцы Карлотты тоже были восхитительны: крошечные, розовые, округлые, они походили на соединявшие их виноградины, и Ходдингу хотелось укусить их так же, как и ягоды.

Он попробовал бы так и сделать, конечно, сначала слегка, если бы не ясный высокий голос Анетты Фрай, от которого вдруг стало невозможно спрятаться.

– Это тот самый мужчина, ведь так, папа? – спрашивала она у отца, указывая пальцем на человека, стоявшего в главном зале в дверном проеме, словно в раме, и не ведавшего о том, что стал объектом внимания.

– Вы частенько его нанимали; он ведь сыщик, не правда ли? У него отвратительная парчовая жилетка.

На это просто нечего было ответить, и зная это, Анетта продолжала говорить в воцарившейся тишине, и голос ее зазвучал отчетливей и выше.

– Но вам нечего тревожиться, – сказала она, – вы больше не несете за меня ответственности. Нет нужды беспокоиться о больнице или тюрьме. Радуйся, папа, вы не потеряли дочь, но заполучили фармацевтическую империю!

Ходдингу показалось, что мужчина, которого Анетта назвала «папой», был готов заплакать. Он закрыл лицо руками: на фоне побледневшего лица его руки казались свекольно-красными. Охваченный чувством, близким к панике, Ходдинг попытался встать. Он не хотел, не желал смотреть на плачущего мужчину. Ходдингу был отвратителен его вид, он, в сущности, ненавидел этого человека. Но тут на удивление сильная белая мягкая рука Карлотты прижала его к стулу. – Подожди, дорогой, – прошептала она, – я помогу ему. Подожди!

Однако Ходдинг не желал ждать. Он стряхнул с себя руку Карлотты и широкими шагами вышел из комнаты, остановился в нерешительности у входа в главный зал, а затем вспомнил о небольшом уединенном баре, где мог отсидеться мужчина, если в ресторан случайно заглянула его жена, а он в это время обедал там со своей любовницей. Именно туда и заторопился Ходдинг, там было безлюдно или почти безлюдно – только бармен и одинокая проститутка, чинная и строгая, как Нефертити – этакий экспонат, предоставленный на время для выставки.

Он попытался заглушить беспокойство, возникшее внезапно и словно пиявками облепившее горло, залив туда три порции бренди тридцатилетней выдержки. Это помогло, и он уже начал думать, что к нему вернулось самообладание, как вдруг Нефертити, остановив на нем взгляд своих египетских глаз, указала ему на что-то. Проследив за ее взглядом, он к ужасу и удивлению своему обнаружил, что бог знает зачем сжимает под мышкой сумочку Карлотты. Изумленный, он извлек вышитую белым бисером сумочку и положил ее на стойку бара. Это потрясло его. Это было просто необъяснимо. То есть объяснить это было возможно, но делать это пришлось бы врачу. Как бы там ни было, он не мог остаться с этой проблемой один на один.

Ходдинг взглянул на свои часы и понял, что не способен путем несложных вычислений определить, который час в Беверли Хиллз. Он повернулся на крутящемся табурете и чуть не наступил на крошечные узкие туфельки. Туфельки принадлежали Карлотте.

– Дорогой! Как это мило, что ты захватил мою сумочку.

– Э-э, послушай, Карлотта, мне надо позвонить по телефону.

– Да, конечно, дорогой, но прежде ты угостишь меня бренди, а? Такой ужасный вечер, такие люди, бедный Андрэ, это хуже чем самоубийство. Хуже, это я тебе говорю.

– Несомненно. Но послушай, если ты не против, Карлотта…

– Но я против, детка! Ты не можешь оставить меня здесь одну. – Тут он вспыхнул, при мысли о взгляде, брошенном на проститутку. – Что подумают люди?