Вечер в Византии - Ирвин Шоу

Потягивая виски, он старался собраться с мыслями, подготовить себя к встрече с дочерью. Но рука, в которой он держал стакан, слегка дрожала. Он сидел совсем разбитый, напрягшись из последних сил: когда он попытался сосредоточить взгляд на самолете, шедшем на посадку, но все еще летевшем высоко в небе, примерно в миле от посадочной полосы, глаза его, несмотря на солнечные очки, мгновенно заслезились. Ночью он почти не спал. И отнюдь не по той причине, которая могла бы быть. Гейл Маккиннон пришла к нему в номер и легла с ним в постель, но ничего ему не позволила. И никак это не объяснила. Просто сказала «нет» и заснула в его объятиях — спокойная, шелковистая, благоухающая, порочная и уверенная в себе, неотразимая и дразнящая своей красотой и юностью.

И теперь, дожидаясь, пока дочь спустится с неба на землю; он вспомнил все это, и ему стало стыдно. Нелепая ночь! В его-то возрасте позволить, чтоб тебя втянули в эту глупую детскую игру! И кто? Девчонка, которая в дочери ему годится. Надо было зажечь свет, выставить ее из номера, принять снотворное и заснуть. Или хотя бы надеть пижаму и перебраться на соседнюю кровать, а утром, когда она проснется, сказать, чтоб больше к нему не приходила. А он вместо этого раскис: охваченный грустью и нежностью, он обнимал ее, целовал в затылок, вдыхая аромат ее волос, и, мучимый желанием и бессонницей, прислушиваясь к ее ровному, здоровому дыханию, смотрел, как утренняя заря обводит жалюзи полосками света.

За завтраком, раздраженный плотоядными взглядами официанта — хотя, возможно, взгляды эти ему просто мерещились, — он сказал ей, что будет ждать ее после обеда в баре. Из-за нее он обидел Констанс, лгал ей или почти лгал по телефону, поставил под угрозу то, что до вчерашней ночи считал настоящей любовью к зрелой, опытной женщине, которая не играет с ним в прятки, которая принесла ему радость, — красивой, умной, нужной ему женщине, равноправной партнерше, чья любовь (почему не назвать это чувство его настоящим названием?), чья страсть помогала ему последние два года переживать самые мрачные моменты в жизни. Он всегда гордился умением контролировать свои поступки, быть хозяином своей судьбы как в хорошие, так и в плохие времена. И вдруг, за какие-то несколько часов опьянения, показал, что способен сделать опрометчивый шаг, поддаться губительному увлечению, словно какой-нибудь слюнявый кретин.

Опьянения! Но ведь он же обманывает себя. Да, конечно, он выпил, но не так уж много. Он знал, что, даже если бы не выпил за весь вечер и капли спиртного, все равно вел бы себя именно так.

«Всему виною Канн», — сказал он себе в оправдание. Этот город создан для раскованности чувств — он весь свобода, щедрое солнце, возбуждающая нагота. А в темных зрительных залах на него воздействовала густо насыщенная сексом, будоражащая атмосфера фильмов, полных любовных страстей, восхитительного порока, безрассудства и молодого разгула, слишком буйного для стареющего бесприютного человека, странствующего без компаса по этому бурному городу.

И в довершение всех бед — приезд дочери. Кой черт дернул его послать ей телеграмму? Он застонал и, спохватившись, осмотрелся вокруг — не заметил ли кто-нибудь? На всякий случай он приложил платок ко рту — пусть думают, что это приступ кашля. Потом заказал себе еще виски.

Он приехал в Канн в поисках ответов. Но за эти несколько дней у него возникли лишь новые вопросы. «А не лучше ли сейчас пойти в кассу, — подумал он, — и взять билет до Парижа, Нью-Йорка, Лондона или Вены?» Он же северянин, привык к суровому климату, белые языческие города юга не для него. Будь он благоразумнее, он навсегда бежал бы от этих пагубных соблазнов Средиземноморья, которые лишь осложняют жизнь. Здравая мысль. Но он не сдвинулся с места. Нет, не пойдет он в кассу и не купит никакого билета. Пока не купит.

Во время завтрака из вестибюля позвонил Бойд, помощник Клейна, и Крейг с коридорным отослал ему рукопись «Трех горизонтов». Если Клейну она не понравится, решил Крейг, он уедет из Канна. Это решение успокоило его. Теперь у него есть ориентир, есть чем руководствоваться механически, независимо от собственной воли. Ему стало легче. Поднимая стакан с виски, он заметил, что рука у него уже не дрожит.

Самолет вырулил на площадку и остановился. Из него потекли празднично разодетые пассажиры, платья женщин разлетались на морском ветру. Он отыскал глазами Энн — светлые яркие волосы хлестали ее по лицу. Она шла быстрым, энергичным шагом и поглядывала вверх на террасу, высматривая его. Он помахал ей рукой. Она помахала в ответ и ускорила шаг. Она несла туго набитый брезентовый мешок цвета хаки, похожий на те, что продают в армейских магазинах. Он обратил внимание, что она по-прежнему сутулится, ходит неуклюжей походкой, точно боится показаться женственной и изящной. «Надо бы посоветовать ей заняться пластической гимнастикой», — подумал он. На ней был мятый синий плащ и буро-коричневые штаны. В этой темной одежде вид у нее был невзрачный, хмурый, и только волосы не давали ей потеряться среди ярких летних нарядов, пестрых рубашек и полосатых легких пиджаков остальных пассажиров. Интересно, в кого она играет теперь? Ее одежда невольно вызвала у него чувство досады. В прежние времена, когда Крейг хорошо зарабатывал, он положил в банк на ее имя и на имя ее сестры деньги. Доходы с них не ахти какие, но безусловно достаточные, чтобы прилично одеваться. Он деликатно объяснит ей это и затащит в магазин купить что-нибудь более подходящее. Но хорошо уже, что она не чумазая, не босая и не напоминает одурманенную гашишем индианку из племени команчей. Ну что ж, спасибо и на этом.

Он расплатился с официантом и пошел вниз встречать ее.

Когда она вышла в зал ожидания вслед за носильщиком, который вез два ее чемодана, Крейг придал лицу приличествующее случаю выражение. Она по-детски бросилась к нему, обняла и поцеловала, но не совсем удачно — куда-то в шею.

— О папа! — воскликнула она, уткнувшись лицом ему в грудь.

Он погладил плечо измятого синего плаща. И тут же, едва она прижалась к нему, вспомнил другое молодое тело, которое обнимал утром, другой поцелуй.

— Дай-ка взглянуть на тебя, — сказал он. Она немного отстранилась, чтобы он мог получить о ней полное представление. Она не употребляла косметики да и не нуждалась в ней. Всем своим видом она подтверждала, что приехала из Калифорнии: глаза ясные, лицо загорелое, цветущее, волосы выгорели от солнца, на твердой прямой переносице — мелкая россыпь веснушек. Она хорошо учится, он знал это по оценкам, но, глядя на нее, трудно было поверить, что она хотя бы изредка берет в руки учебник и вообще проводит время не только на пляжах и теннисных кортах. Будь он двадцатилетней девушкой с внешностью Энн, он не стал бы сутулиться.

Они не виделись полгода, и он заметил, что она налилась за это время, груди ее под темно-зеленым свитером, ничем не стесняемые, значительно потяжелели. Лицо похудело и заострилось книзу, стало почти треугольным, с чуть заметными впадинами под выпуклыми скулами. Она всегда была здоровым ребенком и теперь превращалась в здоровую, цветущую женщину.

— Нравится тебе то, что ты видишь? — с улыбкой спросила она. Этот вопрос уже давно вошел у них в обиход — Энн придумала его, еще когда была девочкой.

— Более или менее, — ответил он, поддразнивая ее. Он не смог бы выразить словами переполнявшую его радость и нежность, нелепое и такое приятное чувство самодовольства, которое доставила ему дочь — плоть от плоти его, подтверждение его жизнеспособности и родительской мудрости. Он взял ее руку и сжал, удивляясь, как всего несколько минут назад мог огорчаться из-за того, что она приезжает.

Так рука об руку они и вышли из аэровокзала следом за носильщиком. Он помог погрузить ее вещи в багажник. Брезентовая сумка оказалась очень тяжелой — там были книги. Когда Крейг взял ее, одна из книг выпала. Он ее поднял. «Воспитание чувств» на французском языке. Засовывая книгу в сумку, он невольно улыбнулся. Предусмотрительная путешественница его дочь: готовится увидеть здесь девятнадцатый век.

Они поехали в Канн. Из-за интенсивного движения машина шла медленно. Время от времени Энн наклонялась к нему и гладила по щеке, как бы желая убедиться легким прикосновением пальцев, что она действительно здесь, рядом с отцом.

— Голубое Средиземное море, — сказала она. — Знаешь, по правде, это было самое восхитительное приглашение в моей жизни. — Она засмеялась какой-то своей затаенной мысли. — Твоя жена говорит, что ты стремишься купить мое расположение.

— А ты как считаешь? — Если это правда, продолжай в том же духе.

— Как съездила в Швейцарию? — В целом — ужасно.

— Что она делает в Женеве? — Консультируется с частными банками. С ней — ее дружок, помогает ей консультироваться. — В голосе Энн появилась жесткость. — С тех пор как ты стал давать ей все эти деньги, она просто помешалась на том, куда лучше вложить капитал. Считает, что американская экономика недостаточно устойчива, и собирается скупать акции западногерманских и японских компаний. Сказала, чтоб я посоветовала тебе делать то же самое. Глупо, говорит, получать с капитала всего пять процентов. У тебя, говорит, никогда не было коммерческой жилки, поэтому она и заботится о твоих интересах. — Энн скривила губы в усмешке, — Опять-таки в твоих же интересах, говорит она, порвать с этой твоей парижской знакомой.