Имена мертвых - Людмила Белаш

— Дай мне руку.

Долорес взяла руку так резко, что не сразу смогла найти у Марсель пульс.

Живая, теплая рука; пульс часто, но ровно толкается в подушечки пальцев.

— Перекрестись.

Марсель охотно перекрестилась — и как она сама не догадалась, ведь простейший тест, чтобы убедиться, что ты не во власти нечистого.

— Читай «Отче наш».

И это у Марсель получилось без запинки.

Неизвестно, каких результатов ожидала Долорес, — что Марсель исчезнет с воем в клубах серного дыма? что провалится сквозь все этажи в геенну огненную? согласитесь, подобная феерия под занавес выглядела бы как дурная комедия даже в квартире, где час тому назад одинокая женщина читала свежее барселонское издание «Пополь Вух», а полчаса назад в прихожей палили из бесшумных пистолетов и истекал кровью совершенно незнакомый мужчина. Но Долорес было не до смеха. Внешне она прямо-таки с научной строгостью стремилась выявить и, если удастся, посрамить Врага рода человеческого, однако, к счастью Марсель, Долорес мало что смыслила в мистике и демонологии и без внимания проходила мимо магазинов, где торгуют соответствующей литературой.

В глубине души Марсель побаивалась, что ее по недомыслию или в переполохе ткнут чем-нибудь патентованным, но среди действительно близких ей людей никто не был всерьез одержим оккультными науками. И поэтому, когда Марсель бойко отбарабанила «Отче наш», Долорес поняла, что ей нечем больше испытывать гостью из небытия. Святой водой окропить? применить святые дары? — как-то не запаслась заранее. Крестное знамение выполняет правильно… Да незачем это — и не нужно… эти пробы дремучие — откуда вырвались? Католическая автоматика в мозгу сработала.

Хочешь — верь, хочешь — нет, но это Марсель.

Положение — хоть из дома беги. А куда? к психиатру — «Доктор, у меня галлюцинации: пришла одна старая знакомая, ныне покойная, а выгнать ее сил нет, у нее, представляете, глаза такие умоляющие; и дайте таблеток, чтобы простреленный телефон сам починился и вскочил назад на тумбочку…»

Но надо что-то делать с Марсель. Она ведь настоящая, из плоти и крови, даже пульс есть. Стоит и грустнеет, как осенний вечер. Она пронзительно реальна, как загадочный ларец с секретным замком; бросишь ларец в море — всю жизнь будешь жалеть, а открыть страшно — вдруг умрешь на месте?

Скрепя сердце, Долорес спросила ее сухим тоном, будто свою дочь, без спроса и назло маме укатившую с дружком-молокососом на курорт, где их обоих застукали, — его на том, что машина краденая, а ее — со шприцом в вене:

— Теперь скажи, зачем ты явилась.

— Я по тебе соскучилась.

— Я тебя не звала…

— Ты не хочешь меня видеть?., я уйду.

— Нет, — Долорес опять взяла ее за руку, но иначе — почти бережно. — Не уходи… кто ты ни есть, останься.

— Я Марсель — твоя Марсель. Зови меня Соль, как раньше.

— Соль… я не могу не верить глазам, но я же видела, что тебя похоронили. Приходила на твою могилу. Мне… как-то страшно немного.

— Я тебя напугала — прости, пожалуйста.

— Напугала — не то слово. Но если ты побудешь со мной и никуда не… девочка моя, пойми, я пока боюсь радоваться, просто боюсь, что ты зашла на минуту и снова уйдешь.

— Нет, я насовсем вернулась. Я сразу тебе позвонила, как толь… — Тут Марсель прикусила язык, боясь сболтнуть лишнее.

— Как только — что?

Марсель поняла, что может сейчас плести какие угодно небылицы и морочить Лолиту, сколько ей вздумается; она догадалась, что и Лолита, и Ана-Мария должны молчать о перестрелке в их доме, потому что могут быть неприятности, если полиция узнает о револьвере Аны-Марии. Иметь оружие без лицензии — большая беда для эмигранта. Своим-то гражданам лицензии дают не чаще, чем медали за отвагу на пожаре — здесь вам не Штаты, — а приезжим и того реже. Суд, штраф, тюрьма, вышлют из страны. И к тому же — из них никто не пострадал, а вот Клейн ранен, и тяжело; она представила его частным детективом — но похоже, что, на взгляд Лолиты, он в этой роли все больше не смотрится. Надо, очень надо как-нибудь извернуться… или не надо?

— Лолита, может, сядем?

Сели, но соблюдая дистанцию — пусть маленькую, но дистанцию.

— Знаешь, мне и смешно, и плакать хочется… но, честное слово, я жива. Ну, как тебе доказать… Булавка есть? дай, я себе палец уколю — и кровь выступит, я уже пробовала.

— Нет, Соль, ты погоди, — Долорес жестом предупредила ее порыв. — Что жива — это я вижу, очень хорошо вижу, но давай по порядку. Ана-Мария тоже тебя видит, это факт; значит, мы с ней не рехнулись. А разбираться мы начнем с того, что тебя НЕ СТАЛО уже как три года с лишним. Это было?

— Было. И документ есть — свидетельство о смерти, — с готовностью подтвердила Марсель.

— И три года ты НЕ ЖИЛА. Совсем. Лежала в земле.

— Похоже на то.

— Но тем не менее, — Долорес старательно продвигалась от факта к факту, — ты сидишь передо мной. Да? Как будто живая и от мира сего.

— На «как будто» я могу и обидеться…

— Не обижайся, Соль. Со мной еще не случалось, чтобы ко мне приходили те, кого уже нет. А я насмотрелась всякого, но такого — ни разу. Я вижу, понимаю, чувствую, что это ты. Но в голове никак не укладывается. Ну а ты сама — ты в курсе… то есть знаешь, КАК вышло, что ты снова здесь?

— Я здесь недавно, Лолита… — жалобно покаялась Марсель. — В общем, я догадываюсь, как это могло случиться, но, по-моему, здесь рассудок не вытянет, надо чуть-чуть сойти с ума — и тогда все станет на свои места, и бояться ты не будешь.

— «Путь разума увлек меня в беду…» — Долорес улыбнулась влажными глазами.

— «…теперь путем безумия пойду», — докончила строфу Марсель, мигом вспомнив тот персидский стих, и рассмеялась.

Так, смеющихся вполголоса, застала их Ана-Мария, проходя мимо двери гостиной.

— Теперь точно вижу — ты. Ну-ка, давай еще попробуем, из «Комде и Модана»: «Ум помутился в царских черепах…

— …и человечьей кровью мир запах».

— Молодец! все помнишь.

— До последней запятой!

— Но, — посуровела оттаявшая было Долорес, — от рассудка я отказаться не могу. Он меня кормит как-никак. А у тебя с головой все в порядке?

— Да вроде бы.

— Сама себе ты можешь объяснить, как ты вернулась?

— Но ведь ты хочешь, чтобы я ТЕБЕ объяснила, да?

— Очень хочу, если это вообще можно сделать.

Марсель вспомнила обещание, добровольно данное профессору, и ей стало неловко.

— Лолита, тебе я не могу лгать. Мы же друзья…

«Сама, сама полезла с обещаниями, — пилила себя Марсель, — как будто за язык тебя кто тянул, ведь он поставил только три условия… два я пока выполняю честно. А как сказал Аник? — шеф всегда выражается точно, по-аптекарски; а как профессор сказал? никому, кроме отца, о том, что я была у него, и плюс моя отсебятина: „Буду молчать“. Та-ак, буду молчать ПРО НЕГО, то есть именно про него, конкретно про него — вот где лазейка. И про ребят конкретно — тоже».

Ребятами она незаметно для себя назвала Клейна и Аника, соучастников от слова «участь».

«Ребят они видели, видели обе. Ну и что из того? Это зрелище останется между нами… ой, как же Клейну досталось! — Марсель поежилась, пробуя представить себе удар пули в руку и боль — нет, не представляется. — У него должно скоро зажить, наверное — он заряжен. Хорошо бы зажило…»

— …поэтому я скажу тебе. Но не все. Не подумай, на мне нет никакого заклятия; я обещала не говорить. Может быть, от этого зависит моя жизнь.

— Если настолько серьезно, — обеспокоилась Долорес, — то лучше не говорить совсем.

— Нет, тебе… — тебе можно.

— Соль, я не стану выпытывать. Скажи то, что считаешь нужным.

— Ну так вот, — Марсель, как бывало — а потому привычно и легко, — забралась с ногами на софу, отметив этим начало рассказа, — воскресла я сегодня, ночью, где-то часов около двух. Потом я спала до половины девятого… тебе позвонила — глупо вышло, ты прости, но тогда я думала, что меня напичкали снотворными или вроде того…

Ана-Мария, на цыпочках подобравшись к полуоткрытой двери, слушала вместе с Долорес, но не высовывалась — еще бы немного и она, вся превратившись в слух, перестала бы дышать. Ей мнилось, что рубашка шуршит по телу, что мышцы гудят, что в ушах стучит кровь — ну все, решительно все мешает слушать!

А рассказ был такой, что прислушаться стоило.

— Минутку, Соль, — остановила рассказчицу Долорес, — я тебя перебью… Скажи, те двое, что пришли с тобой, как-то связаны с возвращением? они знают, что было сегодня ночью?

— Еще как знают!

«Интересная история, — подумала Долорес, — сидишь, занимаешься своим искусствоведением, а где-то рядом преспокойно воскресают покойники и ходят по городу… ну нет, я буду не я, если я тебя не разгадаю, девочка моя, сердечко мое, я должна тебя разгадать, даже если мне это недешево обойдется», — Долорес нюхом дипломированного архивариуса и старого музейного червя почуяла настоящую, хитро запутанную тайну, раскрыть которую — такое же наслаждение, как с точностью до года, месяца и дня датировать манускрипт без начала и конца, или установить его авторство, или сложить из истлевших клочков лист рукописи. Детективы музейных фондов и хранилищ — не меньшие детективы, чем их тезки из сыскной полиции, а внимания и терпения архивариусам не занимать.