Тайный брак - Виктория Холт

Я часами бродила по величественным залам Виндзора, а также вокруг замка, касаясь рукой серых шероховатых стен. Я знала, что король Эдуард III перестраивал его, а при короле Ричарде работы закончились; мне порой казалось, что я притрагиваюсь к тем самым камням, которых касались руки моей сестры Изабеллы, и по следам от ее ног я вхожу в конюшни или во дворы с клетками охотничьих соколов.

Наступила Великая Страстная Пятница. Этот день проводят в молитвах и сосредоточенных раздумьях. День прошел, но Генриха не было. Не приехал он и на Пасху.

— Скоро… уже скоро он будет, — утешала меня Маргарет, и я говорила за ней эти магические, повторяемые им часто слова, постепенно теряя веру и в супруга, и в его любовь ко мне.

— Почему он не едет? — твердила я с горечью. — Почему не хочет меня увидеть?

— Ты вышла замуж за солдата, — отвечала Маргарет. — Не печалься так. Отправимся лучше на прогулку…

В Виндзоре я познакомилась с дочерью Маргарет, юной красивой девушкой по имени Джейн. Я знала, что Маргарет и Кларенс женаты не так давно, и удивилась, откуда у них такая большая дочь.

— Ее отец, — объяснила мне Маргарет, — Джон Бофорт, граф Сомерсет, мой первый муж. Еще у меня три сына, но, по правде сказать, больше всего я люблю дочь. К тому же сыновья не живут со мной. Не знаю, как у вас во Франции, а у нас мальчиков из благородных семей рано забирают от матери, чтобы учить рыцарским наукам и искусствам.

Я ответила, что у нас делают то же самое, это очень грустно, и, наверное, куда более счастливы те, кто родился не в знатных или королевских семьях.

Интересовала меня и жизнь Маргарет с Кларенсом, который показался мне хорошим человеком. Хотелось знать, счастлива ли она с ним, но я стеснялась расспрашивать. Я благословляла судьбу, что послала мне в подруги такую милую женщину, как Маргарет.

Прошла Пасха, и только тогда я получила известие от Генриха. Он сообщал, что не смог приехать в Виндзор, но будет ждать меня в Лестере, куда я должна отправиться немедленно.

Я очень обрадовалась и спешно принялась готовиться к отъезду.

Снова с ним, с моим Генрихом, я забыла все свои страхи и обиды и то, что он так и не выполнил обещания, не приехал в Виндзор. Боже, как же мне было с ним хорошо!

Еще больше обрадовалась я, когда он сказал, что мне предстоит сопровождать его в поездке по стране, откровенно объяснив, зачем я нужна.

— Ты должна понять, Кейт, — говорил он, — что нам необходимы деньги. Да, опять деньги… Держать армию во Франции обходится недешево, в чем мне пришлось убедиться, к сожалению. Но это нужно, если я собираюсь надеть себе на голову французскую корону… Когда придет время, конечно. Хотелось бы, чтобы поскорей…

Он замолчал и в некотором смущении посмотрел на меня, поняв то же самое, что и я: он говорил, в сущности, о смерти моего отца.

— Извини, — взял он меня за руки. — У меня грубые солдатские манеры. Я не умею кривить душой. Я не должен так говорить, тем более что твой отец мне симпатичен.

Это прозвучало у него так искренне и подкупающе простодушно, что я не обиделась. Я уже знала, что в его характере, не стыдясь, уметь признавать свои ошибки. Если он считал себя неправым, то не отстаивал упрямо, как многие, свою позицию, а сразу же говорил о своей вине. Это располагало к нему придворных, а также солдат, отвечавших искренней преданностью.

Он притянул меня к себе, и я прильнула к его плечу.

— Пойми и ты меня, Кейт, — продолжал он. — Я знаю, ты горячо любишь отца, жалеешь его. Поверь, я тоже испытываю к нему сострадание. Он тяжело, неизлечимо болен, и сам знает это. Думаю, он не слишком цепляется за жизнь.

— Верно, — согласилась я. — Часто даже просит… требует, чтобы его убили. Это ужасно!

— Твоей стране нужны мир и успокоение, — сказал Генрих. — Но те, кто сейчас у власти, не могут этого дать. Напротив, ведут ее к полной гибели. Франция нуждается в твердой руке и трезвой голове. Я обеспечу ей и то, и другое. Однако для этого нужно, чтобы люди чувствовали силу, которая их спасет. Мою силу. Силу моего войска, которое находится сейчас на их земле. Иначе они никогда не прекратят раздоры и разорвут страну на нищие куски, а добычу, отобранную друг у друга, проедят и растранжирят.

— Поэтому ты часть добычи поторопился увезти с собой? — спросила я со смехом, указывая на себя.

Он тоже рассмеялся и еще крепче обнял меня.

— О лучшей поживе я и мечтать не мог, — признался он.

Мы отправились по стране, и я все время старалась быть с ним — слушать, как он беседует с самыми разными людьми, убеждает помочь государственной казне, объясняет, почему теперешние военные расходы так необходимы, обещает, что вскоре станет легче… Потом, когда с присоединением Франции страна станет вдвое сильнее, богаче и значительней для всего мира.

И ему верили, его понимали.

Генрих был глубоко верующим человеком. На нашем пути он возносил хвалу Господу, в каждой церкви прося у него помощи и защиты в настоящем и в будущем.

Он стоял не только за веру, но и за ее чистоту. А потому осуждал всяческие секты, различные ереси. Он рассказал об одной такой секте, члены которой называли себя лоллардами.

— Лолларды? — переспросила я. — Какое странное слово.

— Слово английское lollards. Изначально так называлась религиозная община по уходу за больными и погребению бедных. Возникла она в Нидерландах и особенно распространилась у нас в Англии. И тут запахло ересью, и пошла она от Джона Уиклифа. Этот еретик выступал против папы римского, против наших обрядов, отвергал церковь, поклонение святым мощам. Это началось еще до моего рождения, но продолжается уже при мне. Последователей его истребляют огнем и мечом. — Его черные брови сошлись на переносице: не то он просто что-то вспоминал, не то размышлял о чем-то очень горьком и безотрадном. — Одного из этой секты я знал, — снова заговорил он. — Мы были друзьями в годы моей юности… Джон Олдкасл его имя. Он стал во главе лоллардов. Меньше всего я ожидал от него такого вероотступничества. Но людям свойственно с годами меняться. Я тоже изменился, когда вступил на престол. Стал таким, как сейчас. А раньше… Ты бы не поверила, если бы знала меня раньше, что я нынешний и я прежний — один и тот же человек… Джон Олдкасл тоже стал другим. И за это его подвесили и сожгли живым.

Я в ужасе затаила дыхание, хотя слышала и раньше о подобных казнях. Но сейчас о них говорил человек, который, я понимала это, имел самое непосредственное отношение к происходившему.

— И ты?.. — пробормотала я. — Ничего… Не вступился? Генрих мрачно кивнул и опустился в кресло, устремив неподвижный взгляд в пространство. Потом встал, прошелся по комнате и только после этого вновь заговорил: