Бронепоезд «Гандзя» - Николай Григорьев

— А что, небось ловко работают? — говорил, поплевывая на руки и подавая заряды, Федорчук.

Старик отмалчивался, только хмурил свои мохнатые, выгоревшие на солнце брови.

— Эх, — вздыхал матрос, — нам бы таких мастеров… На бронепоезд бы, в команду…

Малюга наотмашь дергал шнур, и грохот выстрела прерывал беседу.

В эшелоне ехали сотни людей, о которых мы, фронтовики, до сих пор имели очень малое понятие. Это были начальники разных военных складов со своими припасами, хлебопеки, сапожники, дезинфекторы, оружейные мастера, портные из бригадной швальни, фронтовые актеры, санитары, банщики, врачи, медицинские сестры… Всех этих людей мы привыкли обозначать одним словом «тыловики» и часто вкладывали в это слово даже нечто высокомерно-снисходительное.

А тут, когда боевая невзгода свела нас вместе, мы, бойцы бронепоезда, увидели, что работники тыла — наши первые помощники. Без тыла нет и фронта! Эти незаметные и даже невидимые для нас люди строго, каждую ночь, доставляют бронепоезду все, что нужно для жизни и боя. И мы в совместной дороге наслушались рассказов о том, каких огромных усилий стоит снабженцам раздобыть для бронепоезда каждую сотню снарядов и зарядов, ящик патронов или ящик махорки. Ведь республика окружена со всех сторон врагами, борьба с которыми требует боеприпасов. Мало того, империалисты нас душат блокадой, значит, мы не можем ничего купить за границей: ни хлеба, ни снаряда, ни патрона… Сам Владимир Ильич Ленин следит за снабжением армии. Он требует, чтобы бойцы экономили патроны и снаряды.

Мы поняли, какую героическую работу делает для нас Советская страна, и устыдились: разве мы бережем боеприпасы так, как надо беречь?…

Федорчук, который к своей новой должности начальника боепитания относился с неудовольствием и даже презрением, теперь совсем переменился. Он увидел, что делом снабжения Красной Армии занимаются рабочие-большевики, пришедшие с заводов и, так же как и мы, готовые жизнь отдать за победу социализма. Федорчук завел себе тетрадку. Отпросившись с бронепоезда, он забирался в вагон к снабженцам, где усердно брал уроки. В разговоре у него появились такие слова: «чековое требование», «акт», «боекомплект», «обменный пункт». Но, становясь ученее, он не задирал нос, как это, наверное, сделал бы Малюга. Наоборот, всякой удивившей его новинкой в снабженческой науке он спешил поделиться со мной, и мы вместе разбирались в ее смысле и значении.

Никогда еще не была у нас так крепка дисциплина, как в этом походе. Мы двигались в кольце врага, и каждый понимал, что мы сильны, пока спаяны железной дисциплиной. Мои приказания бойцы схватывали с полуслова и сами ревниво следили друг за другом, чтобы все исполнялось в точности. Мне уже почти не было надобности проверять караулы: часовые постоянно чувствовали на себе настороженный взгляд каждого бойца команды. Начбоепитания Федорчук, как ни придирчив он был в новой своей должности, за весь поход ни разу не нашел случая упрекнуть кого-нибудь за попусту израсходованный снаряд или патрон. Все у бойцов было на учете.

Ко всему тому бойцы бронепоезда показали себя отличными разведчиками: они ухитрялись проникать даже в глубину расположения неприятеля и шныряли там как невидимки. А уж в бой шли… да что говорить! Геройски проявляли себя самые тихие, неприметные бойцы.

Славной смертью погиб товарищ Кутейкин, прозванный в команде «долговязым пулеметчиком». Кто бы мог подумать, что этот всегда такой ленивый, сонный парень сам, один на один, бросится в атаку на вражеский пулемет! Подкараулил — и уничтожил засаду гранатой. А самого сразила пуля со стороны.

Атаки на колонну чередовались с диверсиями. Чуть ли не на каждой версте мы натыкались на взорванные рельсы. Случалось, что петлюровцы портили путь у нас под самым носом.

В одном месте, например, переезжал нам дорогу воз с сеном. Посмотрел я в бинокль — на возу крестьянин в свитке. Крестьянин — значит, не трогай. А чуть только этот крестьянин скрылся за железнодорожной будкой, сразу дымок на рельсах и следом — грохот. Подъехали, смотрим — перебит рельс, горячий еще, не прикоснуться. А крестьянин отпряг лошадь и ускакал. Вот он какой «крестьянин» — переодетый петлюровец!

Так чуть ли не на каждой версте нам приходилось останавливать весь эшелон, сбрасывать со своей контрольной площадки запасные рельсы, костыли, накладки, подкладки, шпалы и чинить путь. Спасибо, помогали жмеринские железнодорожники, те самые, из депо, которые когда-то подготовляли наши вагоны к открытому бою. Теперь они ехали с нами и живо составили ремонтную бригаду. Не будь с нами железнодорожных слесарей и кузнецов, моя команда вконец бы измоталась с починками пути.

Но ведь и чинить не давали… Только выйдут ребята на путь с инструментом, сейчас — дзинь-дзинь-дзинь-дзинь-дзинь — начинает стегать по рельсам пулемет. А черт его знает, откуда бьет, — кругом чистое поле…

А бывало и так: выследишь пулемет, вот он — с сельской колокольни строчит. Панкратов тут же разворачивает в бронированном вагоне башню, берет «звонаря» на прицел, но сбей-ка его попробуй, когда он на колокольне словно в каменной бойнице. Тут пробует приладиться Малюга. Но колокольня в стороне, не берет ее наша неповоротливая гаубица.

Я — к батарейцам, что у нас на платформе:

— Огонь!

После басовитых, похожих на тяжелые удары молота, звуков гаубичной стрельбы забавно слышать пронзительные взвизги трехдюймовки.

Артиллеристы у гаубицы снисходительно улыбаются… А через минуту удивление и восторги. Вот так ловко сработала трехдюймовка: два снаряда — и уняла пулемет на колокольне. Только кирпичная пыль пошла розовым облачком…

Своим мастерством батарейцы быстро завоевали общие симпатии. Лишь Малюга держался в стороне от возникшей между вагонами дружбы. А все из-за гонора… Наверное, и сам себе не рад: все люди вместе, а он маячит один, добровольный отщепенец!

Так мы продвигались в августовские дни 1919 года от Жмеринки к Виннице…

Кончились первые сутки. За день и ночь мы отошли от Жмеринки на двенадцать верст. Оставалось еще тридцать… Но с утра второго дня огневые налеты и диверсии против эшелонов неожиданно ослабели, а к полудню и совсем прекратились. «Одно из двух, — подумал я, — либо Теслер с бригадой крепко поколотили петлюровцев и они стянули все силы против него, либо прорвались прямо к Виннице и там готовят баню».

Час от часу не легче. Как ни трудно нам приходилось в походе до сих пор, но хоть враг был на виду. И мы знали, где ударить по нему из орудия, где пустить в ход пулеметы, где развернуть цепь для атаки. А теперь — где они, злодеи? Ясно, что мы со своим эшелоном все еще в кольце, но где, когда, с какой стороны ожидать теперь их налеты? Мы потеряли соприкосновение с противником, а это в бою самое скверное.

Я усилил наблюдательные посты на крышах вагонов и повел эшелон еще осторожнее. Но зато мой батальон пассажиров торжествовал. Да и что ж тут непонятного? Забаррикадированные в вагонах, почти безоружные, едва защищенные от пуль, люди за сутки боев так исстрадались, что и такую передышку встретили, как праздник.

Едва прекратилась стрельба, как во всех вагонах распахнулись двери, пассажиры высыпали наружу, затеяли игры, возились и кувыркались в траве, как малые ребята. Врач походного лазарета, подобрав халат, пустился в «горелки» со снабженцем, сестры в белых косынках повели хоровод.

Разбрелись мои пассажиры во все стороны… Волей-неволей пришлось сделать остановку.

Эшелон стал.

Тут вышли погулять и раненые в серых халатах. Один боец без ноги, ловко и проворно подворачивая костыль, приковылял к самому бронепоезду.

— Спасибо, товарищи, — сказал он, низко наклоняя голову, чтобы стянуть с себя фуражку, и заковылял дальше. Он прошел по узкому краю насыпи, мимо пулеметного вагона, мимо паровоза и остановился перед гаубицей.

Тут, гляжу, толпой двинулись к бронепоезду и другие раненые. Бойцы, кто вприпрыжку, кто припадая на правый бок, кто на левый, подходили и собирались у орудия.

— Она самая, ребята… Она и есть! — встречал безногий боец каждого вновь подходившего.

Бойцы заговорили о походах. «Проскуров», «атаки у холмов под Проскуровом», «Жмеринка», «высота 46,3» — упоминали бойцы знакомые нам места. Многие кивали при этом на орудие. Бескровные, изможденные лица раненых все больше оживлялись, а один из бойцов, при шумном одобрении товарищей, вскарабкался к орудию и, заглянув в жерло, похлопал орудие по его широким щекам, как закадычного друга-приятеля.

На нас, сидевших в блиндаже, раненые не обращали никакого внимания.

Боец без ноги за все время беседы не проронил ни слова. Он стоял, опершись обеими руками и подбородком на костыль, и задумчиво глядел на орудие.

— Экая красавица!… — вдруг сказал он, не сводя глаз с гаубицы. — И хату ей поставили, а она будто у окошка… Чисто Гандзя!