Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

в ущерб себе, не желая принять даже просто к сведению милое для всякой женщины упоминание о том, что ее кто-то любит.

Все это Антону хотелось сказать вслух. Но вдруг остерегла мысль, что он все-таки складывает события как-то не так и что рассуждения его не для Светланы.

Вспомнилось, как налетел на Славку ночью, не дал договорить, и оттого ничего не понял, не узнал толком; и как стоял на крыльце, как блистал на черном небе Орион, звездная мельница, и как думал про Аню, жену, и про кровать с медными шарами, которая тут, в избе, и что сам вроде сводника, а потом вот услышал рассказ учительницы — жалостный такой, и все обернулось наоборот. Теперь получалось, что они со Славкой — вот ведь как! — ходатаи по одному делу. Однако зацепило самолюбие, кольнуло острой булавкой не это открытие — что вместе, что одинаковые, а то, что Широков в своих делах и намерениях все же выходил вперед, будто бы действовал с большим правом…

И Антон вдруг уверился, что, правда, совсем необязательно убеждать Светлану, будто цветы в ведре не на продажу, а ей, и что изба снята месяц назад тоже ей, чтоб не изводилась так долго, и если не вышло раньше приехать, так в этом Широков не виноват: наверное, не смог иначе. Ведь даже если не долг двигал Славкой, не великодушие и сострадание, а что-то его, личное, так в этом личном куда больше и долга, и сострадания, и великодушия, чем если бы они присутствовали порознь, потому что Широкова заботил, заставлял действовать не столько трудный, унизительный период в жизни Светланы, сколько вся ее остальная жизнь…

И еще важно, размышлял Антон, что Светлана не признавала ничего личного в поступке Широкова. Да, это важно, потому что доказывает, что он действовал бескорыстно, не требовал — хотя бы пока не требовал — ничего взамен, ничего не получал для себя, и вот этим — точно! — выходил вперед в таком сходном с его, Антона, деле.

Подумалось: захочется потом когда-нибудь, зимой, в дежурном звене или в гостях рассказать Славкину историю, и расскажешь в полный голос — вот, мол, какие рыцари есть еще на свете! А про свое, про Томку и Толика, про себя, так лучше молчать. Тут ведь только принцип, только он один… Что-то тяжелое, неприятное поднималось в душе Антона, когда приходили на ум свои дела, свое путешествие в Успенское — вроде снова пил теплый, невкусный боржом, что так заботливо подливал ему недавно в стакан говорливый режиссер…

За перегородкой слышалось тихое, ровное дыхание — Светлана, видно, уснула. Антон стал думать о дочках — о Марине и Саньке, — как они там сейчас, и о полковом докторе, смотрит ли он за Аней, и принялся высчитывать, сколько дней жене было назначено до роддома и сколько осталось, но сбился, начал сызнова, так и уснул.

8

Ах, как легко, как славно дышалось Кириллу Оболенцеву в то утро! Он встал рано и побежал на Древну купаться. Кусты и трава были в густой росе, воздух за ночь захолодел, но он быстро разделся и, не раздумывая, кинулся в воду.

Тело обожгло, и он на секунду замер, жадно вздохнул и поплыл к другому берегу.

Кувшинки с тугими, едва раскрывшимися бутонами пахли свежо и чисто, он сорвал несколько штук, лег на спину и, прижимая к груди плотные листья с длинными плетями стеблей, поплыл, работая одними ногами. Озноба он уже не ощущал, теперь кожа горела, точно сильно растертая полотенцем, а голову приятно холодило тугое сопротивление воды.

Всегда бы так, думал он, глядя в высокое небо. Пришел офицерик, и стало легко. Такой серьезный и такой настойчивый! Вот бы два дня назад нашелся, когда состоялась торжественно-глупая передача ключей от квартиры! Уже тогда стало бы легко. Это ведь кончилось, давно кончилось, однако надо было, оказывается, появиться хмурому офицерику, чтобы кончилось совсем… Он так же серьезно объяснится со своей сестрой, и все останутся довольны. Ей даже ключи не придется возвращать, можно поставить другие замки.

Кувшинки он бросил на траву там, где одевался. Но по дороге сорвал цветок кипрея и церемонно вручил хозяйке, жарившей для него яичницу.

— Да ну вас, — смутилась хозяйка. — Еще бы цвет, а от этих у себя в огороде не знаем куда деваться.

Кирилл быстро поел и все не мог дождаться «рафика» — ехать на аэродром. Вообще-то было еще рано, должны были приехать к восьми, но ему сегодня так хотелось, чтобы все поскорей! Благо нашлось занятие — глазеть на суету возле церкви, напротив дома, а то бы не знал, куда себя деть.

Еще когда брился, привычно разглядывая чужие выцветшие фотокарточки над комодом, услышал тарахтенье трактора, лязг гусениц и удивился: тракторы до сих пор селом не ездили, а этот еще в такую рань. И выглянул, узнал по желтому цвету машину дорожного отряда и опять удивился, а потом уж и просто стал смотреть, водя бритвой по щекам, — трактор остановился рядом, возле церковной ограды.

Вскоре подъехали два самосвала, и какие-то люди, погремев ржавыми замками на воротах, прошли за ограду и принялись сдирать ломиками доски, накрест приколоченные к большим дверям на паперти.

Среди ходивших по заросшему крапивой и дудником церковному двору Оболенцев различил председателя колхоза и по коротким, уверенным фразам, которыми тот перебрасывался с рабочими, определил, что начали дело безоговорочно решенное.

Исчезли в темном проеме двери, некоторое время никого не было видно, а потом председатель и еще трое с ним вышли, а наверху, на колокольне, за березовым кустом, чудом прилепившимся к ветхому карнизу, появилась голова, за ней другая.

— Э, не балуй, — крикнул председатель. — Провалишься, черт!

Сверху не ответили. На двор, в крапиву что-то шлепнулось, и Оболенцеву пришлось высунуться из окна, чтобы разглядеть: бросили с колокольни веревку.

— Не балуй, — снова остерег председатель.

Наверху засмеялись, потом чистый, молодой голос ответил:

— Как красиво звучит — погиб при исполнении служебных обязанностей!