Дау, Кентавр и другие - И. Халатников

В беседе с Дж. Бардином был поставлен, насколько мне из­вестно, впервые вопрос о возможной метастабильности метал­лического состояния водорода. Из теоретических рассмотре­ний следовало, что водород при высоких давлениях должен переходить в металлическое состояние. Однако вопрос, оста­нется ли он в этом состоянии (метастабильном) после снятия давления, ранее не обсуждался.

Мы пришли к заключению, что, по аналогии с другими фа­зовыми переходами, такая возможность не исключается. Окон­чательный же ответ на поставленный вопрос, конечно, мог дать только эксперимент.

Возможность получения металлического метастабильного во­дорода открывала большой простор для фантазий. Этот не­обыкновенно легкий конструкционный материал был бы уни­кальным для физики и, главное, для технического приложения. Он мог быть использован в качестве высококалорийного топ­лива (например, в ракетах), и, наконец, это был бы высоко­температурный сверхпроводящий материал. Однако все это относилось к области фантастики. Даже обнаружение перехо­да в металлическое состояние требовало создания в лабора­торных условиях, как показывали расчеты, давления порядка нескольких миллионов атмосфер.

После возвращения в Москву я сразу же поделился спеку­ляциями на тему о метастабильном водороде с А.П. Александ­ровым, тогда директором Курчатовского института, и с академиком-секретарем Отделения общей физики и астрономии JI.A. Арцимовичем. Оба очень заинтересовались, в особенно­сти Арцимович. Дело в том, что в Академии наук существовал Институт физики высоких давлений, который возглавлял Лео­нид Федорович Верещагин. Институт возник из небольшой лаборатории Верещагина и по существу всегда ею и оставался. Главное достижение института — создание искусственных ал­мазов, которое очень эксплуатировалось президентом Келды­шем в ежегодных отчетах, поскольку было доступно для объяс­нений высокому начальству как пример важных прикладных работ, ведущихся в Академии.

В Институте высоких давлений был сооружен гигантский пресс. Здание для этого пресса и сам пресс обошлись государ­ству в хорошую копеечку. Однако он уже несколько лет стоял неиспользуемый, и никто не знал, что с ним делать. Когда же я рассказал Арцимовичу о фантастических перспективах металлического водорода, он очень обрадовался и воскликнул: «Наконец-то мы знаем, что делать с бесполезным до сих пор прессом Верещагина!»

С Верещагиным у меня давно установились добрые отноше­ния, и мы с целью пропаганды опубликовали совместную статью о перспективах применения металлического водорода в попу­лярной в то время «Неделе». Возник бум. Проблемой заинтере­совались многие научные учреждения, военные и гражданские.

В конце 1970 г. Александров, увлекшись и забыв о том, что о проблеме метастабильного металлического водорода он уз­нал впервые от меня, на выборах в Академию наук для про­движения своего кандидата, который был моим конкурентом, усиленно рекламировал его заслуги именно в этой области.

Проблема металлического водорода остается до сих пор ак­туальной для физиков-экспериментаторов. И хотя сам факт перехода водорода в металлическое состояние, по-видимому, можно считать подтвержденным, возможность сохранения его в метастабильном состоянии даже в незначительных количе­ствах в монослоях остается пока недоступной. Что касается практических применений, то их фантастический характер уже мало кого увлекает.

Несколько слов о Леониде Федоровиче Верещагине. Разра­ботанный им метод получения искусственных алмазов не был защищен надлежащим образом патентами, и возникли серьез­ные проблемы с продвижением его алмазов на западном рын­ке. Связанные с этим неприятности привели его к преждевре­менной смерти вскоре после начала водородной эпопеи.

Я «открываю» Черноголовку

Выше я упоминал семинар в январе 1968 г. в Институте Анри Пуанкаре. Хотел бы сказать несколько слов о том, какими пу­тями я попал тогда в Париж на этот семинар.

В середине 60-х годов действовала программа ЮНЕСКО по оказанию научной помощи университетам Индии. Согласно этой программе Советский Союз посылал своих ученых в ин­дийские университеты для чтения лекций. Это была своеоб­разная натуроплата, освобождающая СССР от части своих взно­сов в ЮНЕСКО. В ноябре-декабре 1967 г. я провел два месяца в Делийском университете в качестве эксперта ЮНЕСКО, прочитал ряд лекций и посетил другие университеты, везде встречая необыкновенно доброжелательное отношение. Осо­бенно запомнился визит в Бангалор. Там меня очень тепло принял лауреат Нобелевской премии Чандрасекхара Венката Раман, вопреки рассказам о его странностях и нелюдимости, которые я не раз до этого слышал. Я также повидался со Свя­тославом Рерихом и его женой, у нас была очень долгая и доверительная беседа, смысл которой, если сказать кратко, сво­дился к необходимости делать добро на любом месте и в лю­бых условиях. До меня по аналогичной программе в Индию выезжали В.А. Фок, А.А. Абрикосов, В.П. Силин и др. Ко­мандировка в эту страну предусматривала некоторую «слад­кую закуску» — поездку в Париж для предоставления отчета в ЮНЕСКО. Так в январе 1968 г. я прямым рейсом из Дели прилетел в Париж.

Советско-американский симпозиум в Нью-Йорке, о кото­ром также речь шла выше, вызвал большой интерес. Журнал «Scientific American» опубликовал отчет о симпозиуме и ин­тервью со мной, в котором я рассказывал редактору Глории Лабкин о наших работах по космологии, впервые доложенных в институте Анри Пуанкаре в Париже в январе 1968 г. В конце интервью было сказано несколько слов об Институте теорети­ческой физики, названы имена ведущих сотрудников, участво­вавших в первых двух советско-американских симпозиумах, а также и то, что институт входит в состав научного центра в Черноголовке.

Через десять лет разговаривавший со мной высокий чин КГБ назвал упоминание Черноголовки большим грехом. Об этом я еще расскажу подробнее, а сейчас хотел бы объяснить, что существование научного центра в Черноголовке к 1970 г. не было секретом. Как известно всем, кто когда-либо печатал научные статьи, рядом с именем автора указывается его адрес. Поэтому все публикации Института теоретической физики и других институтов Центра (Института физики твердого тела, филиала Института химической физики и др.) по крайней мере с 1965 г. содержали адрес института в Черноголовке. В про­грамме советско-американского симпозиума 1969 г. также был указан адрес института.

Правда, Черноголовка оставалась долго закрытой для въезда иностранцев, и это всегда вызывало недоумение у наших зару­бежных коллег. Я обычно им объяснял, что закрытость связана с тем, что существует ограничение на выезд иностранцев за пределы 40-километровой зоны от Москвы, а Черноголовка на­ходится за этой чертой. Аналогичные ограничения существова­ли для поездок наших граждан и в США, в связи с чем мое объяснение не вызывало особых сомнений, как мне казалось. Поэтому рассматривать как криминал упоминание Черноголовки могли только некомпетентные люди. Однако сколь бы нелепой и лживой ни оказалась информация, поступавшая в КГБ, она навечно сохранялась в личном деле «жертвы».

Следующий советско-американский симпозиум по теоре­тической физике проходил в Ленинграде. Его можно было бы назвать историческим, но дело в том, что по партийной тер­минологии тех лет даже пленумы ЦК, не говоря уже о съездах партии, неизменно получали эпитет «исторический». Именно на этом симпозиуме, как я уже упоминал, Кеннет Вилсон впер­вые докладывал свою работу, в которой он решил проблему фазовых переходов второго рода и за которую впоследствии получил Нобелевскую премию. Работа Вилсона была выпол­нена в Корнеллском университете, куда молодого, но уже имев­шего высокую репутацию Вилсона взяли с совершенно уни­кальным контрактом, подписанным на десять лет. Согласно этому контракту он был свободен от чтения регулярных кур­сов и мог заниматься наукой, что называется, в свое удоволь­ствие. Рискованный контракт Корнеллского университета, как мы видим, закончился поистине триумфом.

В Ленинграде для симпозиума нам предоставили дворец, принадлежавший когда-то великому князю Владимиру. Я час­то шутил, напоминая Дэвиду Пайнсу, что он сидит на том месте, на котором еще недавно восседал сам великий князь Владимир. Невозможно описать восторг, охвативший Пайнса, когда на балете в Мариинском театре он оказался в импера­торской ложе, которую, как я ему объяснил, до него занимали русский царь с царицей.

Вообще надо сказать, что в те годы мы имели возможность проявлять известную широту при приеме наших западных кол­лег. Так, Дэвид Пайне часто приезжал к нам в качестве гостя института с семьей, включая всех его детей. Многие из наших гостей посетили Бухару и Самарканд.

Отличительной чертой наших симпозиумов была полная сво­бода общения советских и западных участников. Во многом этому способствовал мой принцип: поменьше спрашивать раз­решения у начальства. А в то время действовала инструкция, согласно которой советский ученый не мог разговаривать с западным ученым с глазу на глаз — он обязан был приглашать кого-либо из советских коллег для участия в такой беседе. Тем, кто придумал такое правило, и в голову не приходило, что на международных симпозиумах и конференциях это даже тех­нически осуществить невозможно.