Том 7. Мать. Рассказы, очерки 1906-1907 - Максим Горький
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Не возись ты, Михайло! — заметил ему Шамов.
— Ступай к чертям! — тихонько пробормотал рыжий. Кто-то глубоко и тяжело охнул, а в глазах Авдеева разгорался тёмный огонь, и лицо его ещё более похудело.
Вера чувствовала общее внимание к ней, но теперь это не обрадовало её. И она снова надолго потеряла солдат, перестала их видеть каждого отдельно — перед нею стояло чьё-то одно тёмное, задумчивое, недоумевающее лицо, оно молча слушало и не спорило с волей, подчинявшей его. Она пьянела от возбуждения, ей было теперь одинаково чуждо всё, кроме жаркого желания исчерпать до конца впечатления жизни, возмущение ими, сказать всю правду, известную ей, посеять её глубоко, навсегда, для вечного роста. Никогда ещё мысли её не были для неё так велики, ценны и красивы, как в этот момент, теперь она любила их с необычайной страстью, и это чувство с одинаковой силой насыщало её душу и тело горячими волнами гордого сознания своей человеческой ценности — сознания силы противостоять растлевающему влиянию мёртвых и уже гниющих форм жизни и способности строить новое, живое, радостное.
Народ встал перед нею, как бесконечная энергия, как первоначальный хаос, и ей казалось, что она, одухотворяя его, создает новый мир разума и красоты.
— В народе — все начала, в его силе все возможности, его трудом кормится вся жизнь, и ему принадлежит право распределять труд свой по справедливости! И мы до той поры будем несчастны, пока народ не почувствует своё право быть владыкою труда своего…
— Верно! — глухо сказал Авдеев, вдруг вскакивая на ноги. — Разве не верно это, братцы? Умертвляют нас, губят и душу и тело… Учат — убивай людей храбро! За что? За несогласие с порядками жизни. Вредной силе служим мы — верно! Не за ту силу должны мы храбро стоять, которая одолела всех и питается живым мясом человеческим, — за свободную жизнь на свободной земле надо нам бороться! Пришло время, которое требует — вставай, человек, чтобы оказались на земле все, как один, — добрые люди, а не звери друг против друга!
Его лицо потемнело, он так странно качался на ногах, точно его толкало изнутри, голос у него охрип, и солдат вдруг глухо закашлял, широко раскрыв горящие глаза.
Тревожное, но приятное чувство, близкое к радости, постепенно овладевало Верой, от усталости у нее кружилась голова.
— Погоди, Авдеев, — попросил грязный солдат, — пускай она ещё поговорит…
Вера улыбнулась ему.
— Я всё сказала!
— Всё! — повторил солдат и вздохнул. — Насчёт деревни — хорошо. И всё — хорошо! Так я и думал, всё — верно…
— Вроде сказки! — пробормотал рыжий. — Эх, дьяволы, дьяволы…
— Что с людьми сделано, братцы, а? — спросил Шамов звонко и тоскливо.
Густо легли на землю, выйдя из леса, тени ночи, в чёрной массе мельницы сверкали огни.
— Смотрите, опять разгорается! — неожиданно для себя и радостно крикнула Вера.
Солдаты посмотрели, кто-то угрюмо сказал:
— Пускай горит, пес с ней! Она третий день курится.
У ног девушки, согнувшись и обняв колена, сидел Исаев, улыбался большой, неумной, доброй улыбкой и бормотал:
— Чисто разделано!
Авдеев молча растирал себе грудь длинными руками, и все остальные тоже молчали. Вере становилось неловко, говорить она уже не могла и не хотела.
— Надо бы ещё раз собраться? — вопросительно и невнятно пробормотал Шамов.
— Надо…
Запел рожок горниста — резкий, медный звук беспокойно метался в лесу, точно искал солдат.
— Айда, ребята?! — грустно предложил чей-то голос.
Трое солдат встали с земли, один спросил:
— Когда же?
— Завтра! — ответил Авдеев.
Вера взглянула на него, одобрительно кивнув головой. Солдаты быстро пошли, разговаривая.
— Это надо слушать скорее…
— Али забыть боишься?
И голоса утонули в темноте.
— До свидания, барышня! — сказал рыжий солдат, уходя.
— Желаю вам всего доброго! — ответила Вера, — ей хотелось сказать много ласковых слов каждому из них.
Солдат быстро обернулся.
— Покорнейше благодарю!
И весёлым голосом спросил:
— Исаев, ты что же?
— Сейчас…
Тяжело двигая своё большое тело, он поднялся на ноги и иедоумённо сказал:
— А смелая вы, барышня, ей-богу, право!
Шамов тихо засмеялся.
— Чего смеешься? Али — не смелая!
— Как же нет?
— А — смеёшься!
— Так я — с радости…
— Вас как зовут?
— Вера.
— А по батюшке?
— Дмитриевна.
— До свидания, значит, Вера Дмитриевна, до завтра вечером! Смелая вы, ей-богу! И — такая молодая, а уж всё объясняете.
Он протянул ей руку и засмеялся.
— А я думал, что, мол, так это она, с жиру, — для баловства с мужчинами…
— Ну, ладно, ты иди! — тихо сказал Авдеев. — Мы с Шамовым проводим её до дороги.
— До свидания! — повторил Исаев, повернулся к лесу и крикнул: — Эй! Подождите меня!
Шамов, улыбаясь, заметил:
— Он лешего боится, Исаев-то!
— И боюсь! — сказал тот, широко шагая. — А ты — нет? Эй, ребята!
— Идите и вы! — предложил Авдеев Вере.
Ей показалось, что на щеках у него выступили красные пятна.
«Болен?» — утомлённо подумала девушка. Шамов шёл сзади неё и радостно говорил:
— А и боялся я — господи! Главное тут — мужчины они — дикие…
Горячая волна крови хлынула в лицо Веры, она строго спросила:
— Вы защитили бы меня?
— Конечно! — быстро согласился Шамов. — Это конечно…
Но он так сказал это, что девушка не поверила ему. Авдеев же, идя рядом с нею, молчал.
— Вы защитили бы меня? — требовательно повторила Вера, заглядывая ему в лицо.
Он ответил не сразу и спокойно:
— Не знаю этого.
Девушка оглянулась — уже ночь пришла, и маленькие огни в развалинах мельницы горели всё веселее.
— Почему не знаете?
— Почему? — повторил Авдеев. Остановился у обрыва и заявил:
— Дальше мы не пойдём.
— До свидания! — тихонько сказала Вера.
— Завтра! — улыбаясь, отозвался Шамов.
— Дело это я всё понимаю, до самой глубины его! — вдруг и громко заговорил Авдеев. — Оно должно расти прямо, без страха. А если кто подался в сторону — кончено! Цены ему нет, и надобности в нём — никакой!
Шамов высунулся вперёд и, смеясь, сказал:
— Он — сурьёзный у нас…
— Это так! — согласилась Вера, улыбаясь Авдееву.
— Я, может, обидно скажу, — продолжал он, — только я думаю, что слабого человека лучше замучить, чем чтобы он жил. Жизнь его — на соблазн другим, а смерть — на поучение. Людей убивают, чуть они что начнут. Людям нужны примеры, чтобы им не бояться горькой гибели прежде время, не сдавать в силе, чтобы они делали своё дело упрямо. Верующий нужен, неверующий — нет, так уж пускай после него рассказ останется, погиб, дескать, за веру свою; он от слабости своей погиб, а вид такой будет, что за веру.
Вере было жутко видеть зелёный, холодный блеск его глаз, её пугал фанатизм солдата, и она не находила в себе желания спорить с ним. Авдеев искоса взглянул на неё и сказал мягче, тише:
— Я говорю не только про вас, а так вообще, потому, что так я думаю. Вашу речь не первую слышу — ну, а человеческого не слыхал. Все — внушают, все заставляют — верь не верь, а поступай по-нашему. Каждый внутри себя — начальство для другого, что бы он ни говорил! А тут не внушать надо, надо объяснить так, чтоб уж я сам видел, что для меня нет другого пути, как против всего в жизни, — совершенно против всего, как всё против меня в ней поставлено! Вы тоже начали упрекать нас, — дескать, звери. Это легко сказать о всяком человеке… Но если мы и звери — почему? И хуже ли других? И можно ли нам, без разума, быть лучше? Всё это надо рассказать людям просто, — для того и слово дано вам, чтобы говорить просто, по-человеческому. У всякого своё сердце, и во всяком сердце человеческое найдётся, но только когда все кругом виноваты — каждый хочет оправдаться и потому — врёт! Сам свою правду скрывает, сам себя душит — так я думаю…
Он договорил свою речь медленно, задумчиво и протянул Вере руку — сухую и горячую.
— До завтра, значит!
— Прощайте! — сказала она, вздрагивая.
Шамов с улыбкой кивнул ей головой.
— Идём скорее!
И оба быстро пошли по плотине, гулко топая ногами.
Стоя у крутого подъёма в гору, Вера провожала глазами две белые фигуры до поры, пока они не скрылись в черноте леса.
На развалинах мельницы торопливо трещал огонь и что-то шипело, как бы уговаривая его — тише, тише… Хитрые языки пламени осторожно ползали по грудам сырого дерева, являясь то там, то тут, и на тёмной воде омута бегали маленькие красные пятна. Над вершинами сосен поднялась луна, серп её косо смотрел в омут, и его тусклое отражение тихонько скользило по воде туда, где играл огонь…
Товарищ!
