Кржижановский - Владимир Петрович Карцев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А кто это — Старик? — спрашивали сибирячки.
О Старике Глеб мог рассказывать бесконечно. Его восхищение не имело границ и находило подчас неожиданные повороты.
— Вот разбуди, например, Старика в два часа ночи и спроси его: «Там-то, тогда-то по такому-то вопросу какая была вынесена резолюция?» — и он сейчас же без запинки ответит, — с упоением рассказывал Глеб.
Иногда девушки приезжали в Тесь. Эльвира Эрнестовна чрезвычайно им симпатизировала.
Часто собирались большой компанией, забирали жившего неподалеку Курнатовского и на телегах ехали в сосновый бор на весь день, жгли костры среди сосен и елей, читали стихи, спорили о политике. Невинный флирт витал над ними незаметным и легчайшим призраком.
Г. М. Кржижановский, В. В. Старков, А. М. Старкова — Окуловым.
26 июня 1898 года
«Други!
…Мы прозябаем по-прежнему: их, как скучно! Жарко, жарко, жарко…
Пикквик, Тургенев в ходу. Энгельс лежит как пласт и ждет тщетного… «движения» в наших мозгах…»
К сентябрю к тесинцам приехал в гости Старик — он исхлопотал себе разрешение на пять дней. Старик был в общем удовлетворен увиденным — и квартирой, и самочувствием Эльвиры Эрнестовны, зажившей наконец большой семьей. Но Глеб и Базиль хандрили и пребывали в бездеятельности. Старик по сравнению с ними являл замечательный контраст: все в один голос говорили, что он поправился, поздоровел за лето.
Наладились на охоту. Теплая погода растворила туманы. На далеких холмах, если смотреть с Георгиевского, стали видны листья деревьев, отдельные камни, казалось, друзья обрели какое-то орлиное зрение и способны были видеть дичь чуть не за версту. Однако охота не задалась. Попугали тетеревов, подстрелили крякву. Но зато пришли все румяные, веселые, энергичные. Как набросились на еду! Эльвира Эрнестовна только подливала да подкладывала, а молодцы наши знай себе причмокивали да похваливали…
Глеб поражался, сколько мудрости вкладывает Старик в нехитрое, казалось бы, дело — отдых. Старик не любил отдыхать в расслаблении, в неге, тепле. Каждое утро он, встававший довольно рано, буквально вытряхивал Глеба из постели.
— Вставай, лежебока! — весело кричал он и заставлял его, еще сонного, делать гимнастические упражнения.
— Пятьдесят земных поклонов — лучшая зарядка! — восклицал он.
Глеб с радостью чувствовал, что в присутствии этого человека и он сам глубже воспринимает радости бытия — куда подевались его апатия! уныние! нервы! Он нравственно и физически подобрался, подтрунивания Старика рождали у него уже не кислую ухмылку, а искренний смех, он чувствовал себя сильным, работоспособным, стал искать себе занятия, стараясь проявить себя в чем-то.
Философские беседы со Стариком убедили его в великом оптимизме марксизма. Он увидел массу достойного и возвышенного в их скромной жизни.
Г. М. Кржижановский — Л. Н. Радченко-Баранской.
12 ноября из села Тесь
«Дорогая Любочка!
…Есть кое-что хорошего, положительно хорошего и в наших местах. Климат очень здоровый, воздуха, света — миллион! Охота недурна, крестьяне относятся к нашему брату хорошо… Я нашел 15-рублевую работишку. Васька тоже — нет-нет да заработает, сестра поправилась, они очень счастливы…
…Ведь иногда бывает такая ирония судьбы, что голова особенно хорошо работает, когда трещит и расползается по швам оболочка? И вот, друже, я как раз чувствую такой расцвет духовных сил, чувствую, что теперь лучше, чем когда-нибудь, мог бы применить их к живому делу… И вместе с тем с ужасом вижу, что это «теперь» страшно коротко, что ни книги, ни писательство ни на йоту не могут удовлетворить меня по самому свойству моей природы. Три года — пустяки для здорового и приспособленного к борьбе за жизнь человека. Для меня же три года… А впрочем, друже, не будем забегать вперед, может быть, и мне удастся выбраться из этой разрухи, напрягаю все усилия. Не скачусь по этой наклонной плоскости физического разрушения, и вы все, мои друзья, увидите меня еще более живым человеком, чем прежде…
Ваш Суслик вовсе не альтруист (клянусь бородой Маркса — нет), но он до некоторой степени философ, вернее, исповедник некоторой жизнерадостной, прекрасной, эгоистично-земной философии.
…Жизнь, милый друже, не поэзия, а лаборатория будущего, наша задача — быть честными, сведущими химиками…
Лирочке[3] передайте от нас тысячи приветствий…Передайте ей, что Старче и Базиль чрезвычайно процветают. Старче стал здоровым, краснощеким, ядреным молодчагой. Недавно он был у нас — я на него залюбовался…»
На рождественские праздники Глебу удалось исхлопотать себе разрешение поехать к Старику. Ему дали десять дней. Быстро отмахал Глеб снежные версты до Шуши — всего-то день езды! — и уже 24 декабря попал в объятия Старика.
Мог ли он предугадать тогда то великое будущее, которое ожидает его ближайшего друга? Чувствовал ли дыхание истории самой, когда утром пышущий здоровьем и энергией Ильич вбегал с мороза в комнату, стаскивал его с постели и всячески подстрекал побороться и повозиться и не унимался до тех пор, пока Глеб не вступал с ним в единоборство? Мог ли предугадать Глеб тогда, с кем он проводит неторопливые утренние прогулки, с кем потом садится за стол, чтобы заняться — уже в этом Старик ему никакого спуску не давал, — чтобы заняться литературными трудами, философией, подготовкой материалов из статистических сборников, к которым Старик последнее время пристрастился, чтением экономической литературы. Угадывал ли он в Старике гения мирового масштаба? Потом, через много-много лет, Глеб Максимилианович не раз задавал себе этот вопрос. Вспоминая дни, проведенные тогда в Шушенском, Кржижановский писал: «Когда, бывало, в далекой сибирской ссылке, в скромной деревенской избе села Шушенского я наблюдал обычный распорядок дня Владимира Ильича, то невольно бросалась в глаза особо высокая приподнятость этого человека над тем, что можно считать большой талантливостью и большой работоспособностью. И приходилось только удивляться, как этот живой и отзывчивый товарищ, такой любитель общения с природой, вместе с тем с какой-то особой естественной непринужденностью так строит свой жизненный обиход, что каждый прожитый им день дает ему максимальный бросок для движения
