Дом на границе миров - Александра Окатова

Ив Монтан, такой же высокий и стройный, легко вальсировал на сцене, и у Вариного папы несмотря на отсутствие пальцев на ноге, тоже была такая летящая плавная лёгкая походка, но стать лётчиком он уже не мог, однако из любви к небу и самолётам окончил Московский авиационный институт и в конце войны чуть не попал на фронт, но перед отправкой, уже в части, когда был в наряде на кухне, голодный папа съел полведра каши и слёг, из-за этого остался, работал до конца войны техником на военном аэродроме, потом в проектном институте недолго инженером, женился на Вариной маме и всю жизнь посвятил самолётам, сначала в конструкторском отделе завода «Кулон», а потом экспертом в Лётно-исследовательском институте в Жуковском – расследовал лётные происшествия, среди которых кроме трагических, вызванных в основном случайностями, встречались и курьёзы: однажды лётчик-испытатель переволновался и катапультировался, а самолёт после этого самостоятельно благополучно сел без лётчика и повреждений, но как ни странно, на любовь к халве потеря пальцев на ноге и мечты стать лётчиком не повлияла, и он всю жизнь обожал халву и авиацию – мама, я лётчика люблю! – и внезапно у Вари под тёплым солнцем от его улыбки сладко заныло в груди, будто её сердце сжала сильная и нежная рука, и Варя безошибочно поняла, что он заведётся с пол-оборота, стоит только провести, едва касаясь, кончиками пальцев по его руке, или погладить крепкое плечо, или вздохнуть ему на ухо, или просто посмотреть в глаза, его джип, ровно урча, катил между небом и землёй, а на боковом зеркале, как пиратский флаг, лихо развевались плавки – сохли после купания под его басовитые крики «Мамма миа», означающие в данном случае – ух, хорошо – потому что ледяная горная речка обжигает так, что дух захватывает, и можно только выдохнуть привычно и каждый раз восторженно «Мамма миа», в другом случае «Мамма миа», сказанное с притворным испугом, означало: смотри, смотри, внизу – пропасть, здесь на самом деле опасно, – когда мелкие, как фасоль, камешки неожиданно дружной волной срываются с крутого склона, и Варя с восторгом смотрит на них, «Аллилуйя» – его густой голос так нравится Варе, что ей хочется смеяться и плакать одновременно, её сердце бьётся о рёбра, как сумасшедшая птичка о прутья клетки, а лицо каменеет, и на нём появляется отстранённое холодное выражение, но это от слишком сильных чувств, которые Варя по привычке пытается спрятать, «Аллилуйя!», – гудит он, и это значит, что горы великолепны, а стволы упрямых деревьев, как органные трубы, исполняют самую чудную песнь, хвалу богу, прямо в его невыразимо прекрасное лицо – небо, в которое так легко заглянуть: золотые божьи глаза, которые так близко и ясно видит над собой Варя, так мудры и ласковы, что она замирает и боится пошевелиться от радостного удивления, «Аллилуйя!» – Варе очень хочется, но она не может позволить себе обнять его сзади за плечи, и от этого у неё сводит скулы, «Сафари-сафари» – басит он, это когда джип сильно тряхнёт на горной дороге, а двигатель поперхнётся на камне и вновь ровно заворчит, «Сафари-сафари!» – кричит он и запускает тёплое краснобокое, только что сорванное яблоко прямо Варе в лоб, она ловит его, а следом гранат сочно трескается о дверцу кабины, и из него наперегонки как живые сыплются на горячее сиденье влажно-блестящие зёрна, каждая вещь в мире берёт во весь голос свою ноту, и все они сливаются в один мощный ликующий аккорд, это слишком громко для Вари, ей тоже хочется дрожать и звучать всем телом, а всё вокруг сияет, гудит, живёт своей таинственно-простой жизнью, и оглохшая Варя, которая безвольно плывёт вне времени среди всего этого содрогающегося великолепия, растворяется в нём и забывает обо всём, а всего через десять минут всё меняется: вечнозелёная растительность молча вздрагивает от поцелуев мокрого снега, холодные облака тащат распоротые сырые животы по ещё недавно тёплым и солнечным склонам гор, джип резко встаёт на крутом вираже серпантина, «Олимпус», – важно говорит он, сделав театральный жест рукой в сторону так и не показавшейся из непогоды вредной вершины, Олимпус, закутавшись в рваные облака, гордо молчит, на его лице появляется выражение «Не больно-то и хотелось!», и, сохраняя достоинство, он важно надевает очки, поворачивает бейсболку козырьком назад и в отместку не оглянувшись на упрямый Олимпус, выжимает газ, видавший виды неигрушечный, знающий себе цену джип рычит и, слегка разозлившись на хозяина, бросается прямо в облака, ветер, холодный снег и летящий навстречу асфальт с решимостью самоубийцы кидаются под колёса, от его мокрой рубашки идёт пар, и Варя сходит с ума от этой дымящейся рубашки, обнимающей его мощную спину, и от резких поворотов джипа, и от мокрого снега в лицо, ей жутко и приятно, когда колёса нависают над пропастью, а облака проносятся мимо по своим делам, Варя с чувством обретения и одновременно потери смотрит на крепкие и почему-то родные кисти на рулевом колесе, напряжённые бугры мышц и растрёпанные холодным ветром волосы со светлыми солнечными прядями, второй раз Варе удалось увидеть его через неделю, она не ошиблась: он действительно был лётчиком, когда работал в Германии, и он действительно заводится с пол-оборота – ночь на всё закрыла глаза – небо наклонилось над морем и соединилось с ним, море ритмично ласкало берег, прораставший в небо длиннохвойными соснами, море пахло мужчиной, и этот мужчина целовал Варю, он целовал её именно так, как ей хотелось, с той же силой, что она целовала его, точнее – покрывала поцелуями, так иногда кажется, что внутри себя можешь правильно спеть мелодию, хотя слышишь её в первый раз, его язык раздвигал Варины губы ласково и в меру настойчиво, именно так, как ей нравится, это было даже лучше, чем если бы Варя сама целовала себя, а вкус?! – южная ночь, поняла Варя, в середине груди у неё запылал маленький костёр, это было таким чудом – она принимала его поцелуи с радостью и с такой же радостью возвращала их, такого чувства она не испытывала никогда – здесь всё было на равных: самым потрясающим было именно равенство – необъяснимое, но такое знакомое ощущение, будто они держат друг друга на руках, такую родную лёгкую тяжесть, будто он ведёт Варю куда-то, и ей немного страшно и интересно, куда дальше, ведь она там ещё не была, и она доверяет, он ведёт туда, куда надо, и Варя целует, и понимает, что ему тоже нравится, а потом она замирает, принимает его поцелуи и не может дождаться своей очереди целовать его, и каждый поцелуй кончается чуть раньше, чем ей хотелось бы, и от этого желание становится просто нестерпимым, Варе хочется обнять его и руками и ногами, «если лежат двое, то тепло им», а костёр в груди так ровно горит, что кажется, там что-то болит, – я люблю тебя, – говорит он, и Варя закрывает его рот поцелуем, потому что лучше целовать, чем говорить, – ты моя самая смелая фантазия, – и живая, – хмыкает Варя, – и очень голодная, – Варя чувствовала голод и желание каждой своей клеточки, которая радовалась, что нашла свою пару, потому что он обладал полным набором клеточек, соответствующим алчущим Вариным, но Варе не удалось завершить начатое, поэтому весь следующий год она истекала соком, как спелая груша, весь год она мысленно рисовала ускользающие манящие картинки, одну сладостнее другой, весь год она мечтала прижаться к нему всем телом, обернуться вокруг него, как полотенце, мечтала, отогнув воротничок рубашки, приникнуть к шее, а потом пробежаться поцелуями от запястья до плеча по току крови и потереться щекой о его колючую щёку, напряжённая внутренняя жизнь утомляла Варю, но она наслаждалась и любовалась своим собственным миром, отличающимся от настоящего, причём она искренне думала, что настоящая-то жизнь проходит именно у неё в голове, а когда эта жизнь, незаметно для Вари просочилась наружу, то она ничуть не удивилась, увидев себя как бы со стороны, выходящей из прохладного здания аэропорта в колеблющийся летний асфальтовый зной, она действительно наяву искала его, Варя как будто знала всё наперёд, всё было знакомо – deja vu – дежа вю – каждый шаг подтверждал правильность происходящего, и это наполняло её тихой и немного пугающей сумасшедшей уверенностью, «потому что для всякой вещи есть свое время и устав: не проворным достается успешный бег, не храбрым – победа, не мудрым – хлеб, и не у разумных – богатство, и не искусным – благорасположение, но время и случай для всех их», сила Вариного желания достигла наивысшего напряжения, когда она выплеснулась на берег как цунами и здешний очень сильный бог помог ей: Варе всё удалось – она держала его в своих объятиях и во все глаза, как будто впервые, видела его улыбку с чуть опущенными уголками губ, это была всё та же улыбка, от которой у Вари сбивалось и падало сердце, она заглядывала в его весёлые глаза под загнутыми ресницами, держала свою невесомую руку на крепком плече – это был он, но Варя, Варя даже решила, что она на самом деле умерла, потому что она ничего не чувствовала, добившись всего, чего хотела, она почему-то не ощущала страсти, так долго не отпускавшей её, костёр в груди не загорался, она чувствовала только нежность, которая неотступно и спокойно взяла Варю целиком, пошла горлом, как кровь, и лилась дальше, заполняя ущелья и долины, каждую расселину, а самой Вари словно не стало, она различала фотографически чёткие края теней стволов на сухом и тёплом вечном ковре из сосновых иголок и на прохладных белых камнях с древней и смутно знакомой Варе клинописью на них – это ветер и солнце пишут скользящими ласковыми пятнами света свою тайну, недоступную людям, и Варе немного обидно и сладко, потому что ветру и солнцу, живущим вечно, никогда не узнать острое и нежное человеческое чувство хрупкости и конечности бытия, похожее на чувство, которое Варя впервые испытала, когда её сестра Ира привезла домой новорожденную племянницу, её назвали Станиславой, конечно, в честь польского, холера ясна, прадедушки, когда из-за праздничного стола двенадцатилетняя Варя бегала к кроватке Стаси, чтобы в очередной раз прислушаться и убедиться, что она дышит, такая беззащитная, такая крошечная, и потом, когда родились Варины дети с янтарными, светящимися – желтуха новорожденных – ювелирно вырезанными ушками и носиками, она опять испытала это чувство, Варя подумала – человек обладает даром так остро чувствовать счастье, потому что он беззащитен и может в любой момент умереть, а тому, кто живёт вечно, приходится быть камнем, каждый платит за своё счастье: человек – смертью, камень – жизнью, и Варя погладила белую глыбу по чистой твёрдой поверхности, но камень ничего не почувствовал, Варя слышала, как безразлично-нежно, нет, нежно-свободно звенели птицы, ещё чуть-чуть – и внимательно слушающая Варя поймёт наконец, о чём они звенят, он говорит что-то, но Варя отмахивается от него, ей кажется важным понять их: ты прилетела и улетишь, а мы останемся, – поняла Варя, он говорит ей то же самое, о чём звенят птицы и что написано на белых камнях, – ты прилетела и улетишь, – он такой же, как они, он как дерево, выросшее на родном берегу, он здесь свой, а он и есть дерево, подумала Варя, невысокий, крепкий и стройный кедр, у него золотисто-коричневый загар цвета коры и чуть шершавые сильные пальцы, а губы – сосновый мёд, – я улечу, а ты останешься, – подумала Варя, – ты прилетела и улетишь – повторяли птицы, – улетишь – говорили его глаза, – ты улетишь – было написано трещинками на белых камнях, – улетишь – нежно-свободно звенели птицы, – а твоё сердце останется здесь, в ароматной густой роще, светиться волшебным фонариком апельсина в глянцевом холодке тёмной листвы, – Варе было больно, что разлившаяся нежность погасила страсть и что она уже не отыщет своё сердце в апельсиновой роще, вот и все её потери, она даже не смогла, как мечтала, поцеловать его в шею и уже сейчас, сразу же, жалела об этом, она могла только улыбаться и надеяться, что он не заметил, что она только что умерла и воскресла, другая, у него на глазах, сильный и лукавый здешний бог за что-то наказал Варю, но она не обижалась на него, а может, он и не наказывал, а просто посмеялся над ней и теперь тихо улыбался в свою длинную белую козлиную бороду: ну что ему Варя, она для него – песчинка, зачем же он так шутит с ней, на следующий день Варя возвращалась домой: она пролетала над берегом – на глубине вода была иссиня-чёрная, равномерно покрытая рябью – следами дыхания ветра на ней, ближе к берегу появлялись вечно молодые струи бирюзовых течений, омывающих шершавый край суши, как будто чьи-то нежные губы проводили по загорелой небритой щеке, Варя видела летящую тень своей грусти: лёгкая тень прыгала с камня на камень, пробегала по галечным россыпям, скользила по морской ряби, стремительно взбиралась по склонам, без задержки летела по горячему асфальту горных шоссе, мягко падала в кроны сосен, пряталась в зарослях сухих кустарников, с высоты своей печали Варя видела перевёрнутые рыбацкие лодки на берегу, разобранные на зиму мостки, одиноких упрямых пловцов, праздных курильщиков в открытых кофейнях и насмешливых притворно занятых официантов, она видела торопливо пыхтящие автобусы и маслянисто блестящие стремительные «мерседесы», видела сияющие, как расплавленное золото, реки, по чьим жилам в море течёт солнце, и суровые, похожие на смятую фольгу, складки горных хребтов, изломанные ущелья и кудрявую зелень на склонах, белые вершины – во-о-о-н там важный молчаливый Олимпус в голубой дымке посылал ей беззвучный привет, и солнце бежало за тенью Вариной грусти и никак не могло догнать её, там, на берегу, где небо, раскрыв крылья, отважно падает в море, там, на берегу, где благоухают сосны, а волны с ласковым постоянством толкаются в берег, осталось её сердце, оно светилось в тёмной листве спелым апельсином, и даже сама Варя не смогла бы теперь отличить его от других сияющих плодов, и от этого ей стало так больно, что мир, любовно построенный Варей у неё в голове, вдруг обвалился водопадом сверкающих осколков, вместе с болью к Варе вернулись все чувства, вся её любовь, Варя открылась миру, и мир обнял её, и это оказалось так ясно и просто, что Варя забыла дышать, она была одновременно везде, всё видела, всему радовалась, всё понимала, всё прощала, она была средиземноморским тёплым прибоем и сиротским московским дождём сразу, это она вздыхала в тополях, когда они показывали ветру серебро изнанки листьев, это она была сосновой иголкой в белом мелком песке и камешком, на котором вечность солёным морским языком выточила улыбку, Варя нашла такой на берегу, это Варя светилась одной из россыпи точек, случайно перебегающих по ночному городу, как по затухающему костру, это она скользила сквознячком по собственному лбу, а лезвие какой-то травинки цепляло пушок на её щеке, а во рту она чувствовала вкус соснового мёда в южную ночь – Варя вмещала теперь всю вселенную ярко, полно и сладко, а что же может быть больше этого? Она вспомнила, как дышать и жизнь покатилась дальше, чтобы, как рондо, опять возвратиться.