Святой папочка - Патриция Локвуд
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И все равно хорошо, что ты уехала с Юга, – утешает меня она. – Я вот читала один веб-сайт про аллигаторов-убийц, так вот там было сказано, что в последнее время все больше аллигаторов становятся убийцами. Одного такого вскрыли и нашли у него в желудке двадцать два собачьих ошейника!
Пауза.
– Мам, как-то не очень…
– Не очень реалистично звучит, да, я и сама поняла, когда все это вслух произнесла.
– Да ты постоянно о чем-то таком думаешь… аллигаторы-убийцы… мы глотаем по семь пауков каждую ночь… радужные вечеринки и галлюциногены… деньги, покрытые кокаином… «пухлый кролик» [37]… люди, которые прячутся на парковках под машинами и режут лодыжки тем, кто проходит мимо… сатанисты, планирующие съесть Папу…
– Просто пообещай мне одну вещь, Триша, – просит она. – Поклянись, что ты никогда не будешь играть в эту ужасную игру «Пухлый кролик».
Мы въезжаем на стоянку для отдыха, лежащую на фоне синих затуманенных холмов. Мама выскакивает из машины и с неловкой торопливостью пробегает мимо жующих бутерброды семей, выкрикивая на ходу: «Срочное дело, срочное!» Иногда я думаю, что, когда моей матери не станет, наиболее яркими воспоминаниями о ней станут сцены из туалетов на таких вот стоянках – как она сушит руки под сушилкой для рук, авантюрно улыбается мне в отражении зеркала и взбивает волосы кончиками пальцев. Я буду вспоминать о том, как она совершает короткий забег по пересеченной местности в середине нашей поездки. Или как она поворачивается ко мне и говорит, с особой красотой повторяя свои слова, точно напевая виланеллу[38].
Мамин феминизм зиждется на четырех слонах. Только не поймите меня неправильно, она сама никогда бы не назвала себя феминисткой. Иногда, съев большую плитку шоколада, она опасно приближается к мнению о том, что женщинам не следует разрешать голосовать. Однако здесь, в разряженном пространстве автомобиля, все обстоит иначе. По радио начинает играть летний плейлист, по большей части состоящий от отвратительного дерьма в духе: «Детка, я вышибу из тебя весь дух, нравится это тебе или нет». Мама сначала колеблется, а потом решается:
– Мне кажется, это очень сексистская песня.
– Мне тоже! – выкрикиваю я. – Мне тоже кажется, что она сексистская!
– Почему бы ему просто не взять своего дружка и не затолкать в дырку в земле! – подбавляет она жару, пронзая воздух пальцем для особой выразительности. Ситуация быстро накаляется, мы выдули уже столько кофеина, что скоро отдадим Богу души. Сердца колотятся так, словно хотят обогнать машину. Еще капелька кофеина – и мы дойдем до стадии гениальности.
Небесная кайма на горизонте покрылась нежно-розовым румянцем и стала похожа на мякоть арбуза. Я разглядываю его настороженно, примерно так же, как обычно смотрю на Стобарта. Возможно, если бы я родилась в более светской семье, эти закаты не наполнялись бы в моих глазах таким христианским смыслом. А этот закат так величественно прекрасен, что может означать только одно: матушка вот-вот спросит, «как я рождаю на свет свои стихотворения».
А она и правда хочет знать. Себя она не считает творческой личностью. Она следует рецептам строго до последней запятой, вырезает узоры миллиметр за миллиметром и прежде, чем начать, всегда подолгу изучает инструкции, но когда поездка на машине впадает в медитативную фазу, ей почему-то всегда хочется поговорить о творчестве.
Впервые мы затронули эту тему, когда мне было восемь лет и я все еще училась приличному рифмованию. Мы тогда ездили в лес на выходные, и я как раз написала длинное стихотворение о Нарциссе, вдохновившись в равной степени блеском воды под густой сенью деревьев и разведенной содовой из автомата. Я показала это стихотворение маме, и когда она закончила читать, у меня вырвалось: «Я чувствую себя такой чистой и непорочной, будто из меня все вымели на улицу!» Только это и ничего больше, а она с жаром выпалила: «О нет, а я думала, ты почувствуешь себя наполненной!» Я рассмеялась, и впредь ничего подобного ей уже не сообщала, в конце концов, не обязательно же делиться с матерью прямо-таки всем. Теперь мне кажется, что я просто жадничала.
– Это СДВГ? – спрашивает меня она. – Знаешь, это у тебя от отца. Поразмыслив секунду и, очевидно, решив, что это не совсем будет справедливо, она милостиво добавляет: – Ну и от меня немного тоже.
– Может быть, – говорю я и снова смеюсь. Это правда, мне всегда было трудно слушать и запоминать, когда люди пытались объяснить мне простые вещи. А когда я читаю, клянусь, мне кажется, что взгляд скатывается по диагонали, и я вижу в предложениях совсем не то, что туда закладывал автор. Например, когда я читаю «купание в лунном свете», вижу, как лунный свет скользит по чьей-то голой коже. А слова «солнечный свет» выглядят чисто вымытыми и обмахиваются тряпочкой. Слово «скрипач» выглядит, как разрезанный пополам инжир. А «струнный квартет» – как узор из игры в веревочки. Фраза «без гроша» в моих глазах похожа на пустой медный контур, а «ухоженность» сверкает блесточками. Слово «бедствие» сопровождается тревожным звоном, на «аристократе» затянут лощеный треугольный галстук, а «морской змей» похож на петлю зеленой мышцы. Как будто я вижу истинную природу слов сквозь прозрачную оболочку, а не ту информацию, которую они несут. Даже в слове «слово» она есть – я вижу белокурую хозяюшку в аккуратном платьице, переворачивающую одну за другой черно-белые буквы. И когда я читаю, смысл расплывается, а слова уступают образам. Кстати, когда я пишу, тоже самое происходит и с бумагой.
– Ну, ты просто начинаешь думать иначе, – говорю ей я. – Вот ты просто сидишь в залитой солнцем комнате и смотришь в стену, но на самом деле смотришь сквозь нее, или читаешь книгу, но на самом деле – между строк.
– Звучит, как готовый рецепт безумия, – перебивает меня она, запрокидывает голову и засыпает в рот горсть черники в шоколаде, удерживая руль одним лишь запястьем.
– А затем представь, будто ты моешь голову под теплой водой, и вдруг у тебя расфокусируется взгляд, будто ты пытаешься разглядеть
