Молот и крест. Крест и король. Король и император - Гарри Гаррисон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но кровь императора дорого обойдется врагу. Когда кучка газиев приблизилась к одетым в кольчуги воинам, стоявшим под штандартом с римским орлом, Бруно еще раз поцеловал Святое Копье, которое прятал за щитом, поднырнул под первый удар скимитара и аккуратно кольнул противника мечом в грудь. На четыре дюйма, больше не надо; поворот, извлечение – и император готов отразить мечом следующий удар.
Пятьдесят вздохов из назначенной сотни Бруно, словно скала, держался в круговерти скоротечных поединков между неистовыми газиями и осмелевшими перебежчиками; Йонн, Тассо и другие телохранители защищали императора со спины. Он, как фехтовальная машина, парировал удар наверху, рубил понизу, разворачивал щит, чтобы отразить укол, или задирал его, чтобы отбить лезвие умбоном. Через каждые несколько вздохов его меч жалил как змея, и очередной враг падал. Затем, когда жаждущий славы воин неуклюже ударил сверху вниз, Бруно машинально подставил под тонкое лезвие скимитара массивное основание своего клинка. Скимитар сломался, его острие, отлетая, рассекло императору левую бровь. Полуослепленный, Бруно решил остановиться. Он отбросил очередного противника щитом, ударом с левого плеча раскроил ему череп и отошел назад, под защиту строя своих воинов.
– Трубите, – велел он.
Отряд пеших братьев ордена пришел в движение даже раньше, чем раздался сигнал, с топотом спустился по склону и выстроился в две шеренги, охватив беспорядочную сечу с флангов. Соприкоснувшись с противником, братья начали свой механический отсчет: «Левой! Левой! Левой!» – стараясь шагать в ногу по неровной почве. Каждый разил врага справа от себя и защищался щитом от ударов спереди и слева.
Газиев у мусульман уже не оставалось, только деморализованные бойцы. Уже не сомневаясь в исходе битвы, командир тяжеловооруженных рыцарей пустил свою конницу рысью, пытаясь обогнуть собственную пехоту и выйти на простор для последней решительной атаки, все сметающей на своем пути.
* * *
Идущий во главе личной гвардии халиф с изумлением увидел, что атака его войска захлебнулась. Он не привык, чтобы не исполнялись его желания. Но по всей долине правоверные пробирались на фланги и в тыл, люди поднимались с земли и бежали прочь с поля боя, будто все они были тайными христианами. Халиф оглянулся не столько для того, чтобы наметить себе путь к бегству, сколько для того, чтобы выяснить, остались ли у него войска, на которые можно рассчитывать.
Позади был только его павильон. А около павильона начальник кавалерии садился на свою любимую кобылицу. Эр-Рахман прочистил горло, чтобы окликнуть его и с негодованием отправить в бой. Но Ибн-Маймун первым заметил халифа. Он помахал рукой в оскорбительном прощальном жесте. А затем Ибн-Маймун тоже исчез, сопровождаемый своими людьми, прекратившими бесполезные стычки с увертливой легкой кавалерией христиан.
Халиф вдруг увидел перед собой штандарт с римским орлом, а под ним человека, который, по-видимому, был халифом христиан. Эр-Рахман поднял скимитар и запрыгал вперед по камням, крича:
– Проклятье тем, кто создает ложных богов!
Йонн, который сражался в первых рядах и подменил императора, пока тому перевязывали глаз, принял удар скимитара на щит – несравненный клинок рассек дерево и кожу, его остановил только металлический каркас щита. А затем пика аккуратно проткнула не прикрытые доспехами ребра и сердце; треугольный наконечник дошел до хребта. Йонн отпустил древко, и халиф, Сокол курейшитов, рухнул на каменистый склон. Изящный кордовский скимитар хрустнул под кованым сапогом германца.
После гибели халифа и позорного отступления его личной гвардии центр сражения стремительно переместился к обитому зеленым шелком павильону, где, видимо, и находилась главная добыча в этой битве. Баккаларии на своих полудиких лошаденках добрались до него первыми. Евнухов охраны перебили длинными десятифутовыми стрекалами; разгоряченные пастухи спрыгнули с неоседланных жеребцов и с криками устремились внутрь.
– Поговори с ними, Берта, – проворчала Альфлед, прячась за занавеской. – Это, должно быть, франки.
– On est français, – неуверенно начала Берта; за десять лет неволи она подзабыла родной язык.
Пастухи, знавшие только свой окситанский диалект, видели перед собой десяток девок в чадрах, но с голыми ногами, шлюх тех самых мусульман, которые так долго угнетали их. Перекидываясь сальными шуточками, они двинулись вперед.
Альфлед, оттолкнув локтями недогадливых подруг, пала на колени, сорвала чадру и осенила себя крестным знамением. Пастухи в нерешительности остановились. В этот момент свет перегородили гигантские фигуры. Закованные в латы люди, риттеры ордена Копья.
– We beoth cristene, – попыталась Альфлед объясниться истончившимся от страха голосом. – Theowenne on ellorlande[65].
– Ellorland, – повторил главный риттер, который сам был родом из Эльзаса; по-немецки «Ellorsetz» – «чужой край». – Ладно. Хорошенько стерегите пленниц. Пусть их вину установит император. Охраняйте всю добычу, – добавил он, профессиональным взглядом окинув шелка и прочую роскошь. – И гоните этих пастухов взашей.
В сотне шагов от них император, все еще пеший, с зашитой на скорую руку бровью, шагал по ратному полю, думая о том, что трупов после сражения осталось маловато. Немногие бились до конца, отметил он.
Бруно надеялся, что никогда возглавляемая им армия не побежит так позорно. Все это доказывает, что лишь у единиц есть вера, истинная вера в свою правоту и своего Бога. А вера, которая только на языке, не может дать ничего. Нужно, чтобы этим вопросом занялся мудрый и многоученый дьякон Эркенберт.
* * *
Во рту у Ришье, младшего из перфекти, совсем пересохло, когда воины погнали его в длинный черный сарай, где торговец шерстью Тартарен еще несколько дней назад хранил тюки и кипы товара. Теперь сарай уже не имел отношения к местным промыслам. Меньше чем за две недели он стал средоточием легенд и слухов. Все, кто в него входил, за исключением слуг императора, назад не возвращались. Но даже слуги императора, сколько бы вина в них ни вливали, ничего не рассказывали о судьбе несчастных. Самое большее, что они могли ответить, – это: «Спросите дьякона». И никто не осмеливался даже подойти к маленькому человечку в черной сутане, который корпел над своими бумагами и вызывал одного за другим мужчин, женщин и детей, чтобы самому задать им вопросы. Никто также не сомневался, что дьякон заключил союз с нечистой силой, потому что он объявлял себя слугой Господа, который, как знали все еретики, на самом деле дьявол.
Но если бы подобные сомнения и возникли, они сразу испарились бы, поскольку тщедушный дьякон, ничего не зная о стране и ни слова не понимая из местного языка, тем не менее обнаруживал любую попытку солгать ему, без промедления
