Шампавер. Безнравственные рассказы - Петрюс Борель
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Этот ужин будет последним для одного из нас и станет его предсмертным причастием, – сказал Пасро, – так пусть же он будет обильным. Не посчитаемся с законом Генриха Второго[322] против излишеств, который сам он, конечно, не раз преступал в честь госпожи Дианы[323] и которым мы можем пренебречь с еще большим основанием в честь госпожи Смерти.
– Понимаю, вы хотите, чтобы мы, как говорится в казармах, подзаправились на славу, это меня вполне устраивает. По рукам! Дабы подготовиться к великому действу, имеющему вскоре быть, дабы понабраться уверенности и дерзости, вам хочется подзарядиться. Очень резонно! Мне случалось так делать в первую кампанию: когда денек обещал выдаться жарким, я подкреплял себя изнутри броней из пены шампанского.
– Нет, вовсе не для того, я все равно принял решение расстаться с жизнью; меня бы даже огорчило, если бы победителем в игре оказался я.
– Меня также.
– И я вас попрошу, если случай решит в вашу пользу, не совеститься со мной и убить меня без сожалений.
– Я также. Ибо жизнь, по правде говоря, становится мне положительно в тягость. Быть военным в мирное время – хуже не придумаешь, это все равно что быть врачом, когда нет никакой эпидемии; как Куатье[324] при Людовике Одиннадцатом.
– Потрудитесь, пожалуйста, обойтись без этого варваризма и говорите, как надо, – Куактье![325]
– Куактье! Ах! Подумать только! Именно в этом-то и заключается варваризм! Мой дорогой друг, нужно иметь луженое горло, чтобы выговорить этакое дикое галльское имя, к тому же Казимир Делавинь[326] в своей пятиактной трагедии,[327] написанной французскими стихами, всюду говорит не иначе, как Куатье.
– Подумаешь, какой авторитет! Рифмач гаврской милостью![328]
– Замолчите, модник, вы оскорбляете меня в лице сего излюбленного питомца девяти сестер, девяти муз, девяти Пиерид![329]
Увы! К чести кордегардии, карабинеру настало время кончать этот пир; его обильный витиеватый разговор становился почти столь же ясным, как у Виктора Кузена,[330] почти столь же ученым, как у Рауля Рошетта,[331] почти столь же замысловатым, как у Ремюза,[332] почти столь же англизированным, как у Гизо,[333] почти столь же хронологическим, как у Роже де Бовуара,[334] почти столь же искусным, как у Делеклюза,[335] а уж что касается разврата в шелковых чулках, тут было чистейшее подражание Скрибу![336]
Выражаясь языком мастеровых, он изрядно набил себе брюхо.
Несомненно, у него были прямо-таки академические способности, и кроме простолюдинов с ним могли бы поспорить с некоторыми шансами на успех разве только верблюды, ибо в том состоянии, в каком он находился, он преспокойно предпринял бы переход через пустыню. Я не говорю через Сахару, потому что терпеть не могу плеоназмов. Такая шутка годна для азиатского населения Парижа; вообще же уместно, приступая к шуточкам в восточном духе, заранее оповещать об этом, хорошо бы также, имея подобную публику в партере, предупреждать, в каких местах надо смеяться.
В уголке кабинета, который они называли кладбищем, медик с карабинером свалили в кучу испустившие дух бутылки, и один только бог знает, сколь заразительным оказался их смертельный недуг.
Вот они! Вот они! По улицам, по переулочкам, по тупикам, по площадям, по перекресткам, битком забитым извозчиками и пешеходами, вот они! Вот они! По грязи, по мостовой, мимо трущоб, мимо дорожных столбов, мимо канав, мимо особ легкого поведения, вот они! До чего же резвятся наши мужчины! Вот они! Вот они уходят, предприниматель и участник в прибылях. И как сказал бы мостильщик улиц или член Французской академии по разряду словесности, приводя в подтверждение ученую ссылку, вот они уходят, как Орхестр и Пилястра.[337] Кстати об Оресте и Пиладе, хотите, дам вам совет, как написать водевиль, которому будет обеспечен успех: 1) надо в нем по меньшей мере тринадцать раз поговорить об этих двух классических друзьях, 2) хотя бы раз упомянуть об акупунктуре,[338] 3) по меньшей мере три раза – о французской чести и о Наполеоне, 4) не забыть вставить две-три небылицы о романтиках и особливо не преминуть вложить им в уста, что Жан Расин – большой проказник,[339] да покаламбурить насчет этого проходимца Гете и насчет Ша-к-експир'а,[340] 5) непомерно восхвалять Мольера и Корнеля, но только ни в коем случае их предварительно не читать, а затем сделать из них себе мантию и, облекшись в нее, втереться в доверие к публике, наподобие того, как на телят напяливают блузу и фуражку, чтобы легче было их провезти контрабандой. Все это должно быть изложено языком господина Друино[341] с зарифмованными концовками, как у старого маркиза де Шабанна;[342] я упоминаю имя маркиза де Шабанна потому лишь, что мне достоверно известно, что он не бретер, а я не большой охотник до дуэлей; это, правда, не означает, что я откажусь от вкусного завтрака, вот потому-то я и стараюсь меньше иметь дело с опасными личностями, и никогда, как и Буало, я не зайду так далеко, чтобы назвать кошку кошкой.[343]
Прибыв в кофейню Режанс,[344] они попросили немедленно дать им домино, – вот она, роковая минута! Бог, ибо случайностей не существует даже в игре в домино, решит в премудрости своей, кому из двух суждено умереть: тому ли, кто целит больных, или тому, кто целит в неприятеля.
Фогтланд то держался заносчиво, как ефрейтор, обучающий рекрута, то принимался вдруг со всей откровенностью рассказывать о себе.
– Шестерка дупель; дюжина, тысяча восемьсот двенадцатый год, когда мне выдалось счастье потерять моего досточтимого родителя.
– Не болтайте вздора, полковник, давайте играть серьезно, – проворчал Пасро, – и главное, не переворачивайте домино.
Наш школяр бы задумчив и сосредоточен, он сидел, сжавшись в клубок, как некий современный поэт или как прозябшая морская свинка.
Толпа зевак кружком обступила их столик, принимая живейшее участие в игре. Если бы эти почтенные буржуа могли догадаться о том, что здесь решалось, они, конечно, с перепугу пустились бы немедленно наутек, похватав свои или чужие зонтики, если бы, правда, у их не было одышки или подагры.
Фогтланд, как и положено человеку военному, забредшему в трактир покутить и привыкшему все пить литрами, опустошил свою семнадцатую чашечку, когда игра закончилась в его пользу. Видя такой исход, Пасро приятно улыбнулся.
– Пойдемте сию же минуту, – сказал он, – мне не терпится довести дело до конца.
– Какую смерть вы предпочитаете?
– Размозжите мне череп.
– Хорошо, я зайду к себе на улицу Роган и захвачу пистолеты. Идите помедленнее, я вас нагоню. А куда мы идем, на Елисейские поля?
Вскоре Фогтланд вернулся; в полнейшем молчании они прошли по проспекту и миновали площадь Этуаль. Через несколько домов от таверны неаполитанца Грациано, где подают бесподобные макароны,[345] они отклонились от дороги и спустились в луга, что пониже дорожной насыпи. Было совсем темно. Там они какое-то время шли вдоль изгороди.
– Давайте остановимся здесь, – сказал Пасро, – здесь как будто удобное место.
– Вы думаете?
– Да!
– Вы готовы?
– Да, сударь, заряжайте, и главное – без околичностей. Вы будете подлецом, если выстрелите в воздух.
– Не бойтесь, я не промахнусь.
– Цельте в голову и сердце, если вам угодно!
– Я готов, только обопритесь об ограду, чтобы некуда было отступить, и считайте: раз, два, три. По счету «три» я стреляю.
– Раз, два; постойте. Мы разыгрывали нашу жизнь за женщину?
– Да!
– Она достается победителю?
– Да!
– Слушайте хорошенько все, что я вам скажу, и исполните то, о чем я вас попрошу: последняя воля умирающего священна.
– Я выполню ее.
– Завтра утром пойдите на улицу Амандье-Попэнкур; в самом начале справа вы увидите поле, а за ним липовую аллею, огражденную свалкой костей и живой изгородью. Вы пролезете через нее, пройдете по длинной дорожке через малинник и там в самом конце вы наткнетесь на колодезь вровень с землей.
– А потом?
– Потом вам надо будет наклониться и заглянуть на дно.
А теперь исполняйте свой долг, даю сигнал: раз, два, три!..
Шампавер, ликантроп
Париж
Что наше общество? Вонючее болото.
Лишь глубже, может быть, еще прозрачно что-то.
Растленье ж, подлость, грязь, ослепшей злобы яд
С бесстыдной легкостью всплыть наверх норовят!
И слизь назойлива, и тошнотворна тина,
Взъерошена стеблей ржавеющих щетина.
В стволах рассохшихся трухлявые грибы,
Кустов уродливых топырятся горбы.
