Ступени профессии - Борис Покровский

Самосуд и Дмитриев вообразили, что спектакль «Война и мир» должен быть как памятник — нечто пафосное, патриотически возвышенное. Я молчал, но из-за того, что они слишком часто мне об этом говорили, стал подозревать их в неуверенности. «Где же ваш памятник?» — спрашивал я, перебирая эскизы.

Я в то время уже хорошо знал, что если режиссировать честно, то есть проявлять на сцене партитуру, а не «редактировать» ее сценой, делать то, что я впоследствии стал называть «музицированием действием», то с навязыванием себе образа-результата спешить не следует. Первые репетиции показали: пафоса не будет, но жизнь с сердцем и правдой получится. Тогда я предложил Владимиру Владимировичу вместе объяснить Самосуду, что образ «памятника» находится под сомнением, что у нас не получается.

— Вот еще, — сказал Владимир Владимирович, — да он сразу от всего откажется!

Но я еще верил в «договоренность» постановочной группы и при случае сказал, что у нас с Владимиром Владимировичем с памятником ничего не выйдет. «Какой памятник? Бросьте вы, дорогие, это полная чепуха!» Владимир Владимирович, доедая суп — это было во время совместного обеда, — посмотрел на меня и сказал: «Хм!», что значило: «Вот вылез!»

За несколько минут до отъезда в Москву, уже в пальто Владимир Владимирович дает последние указания постановочной части. Пересчитывают количество эскизов — одного не хватает.

— А где кабинет Пьера? — спрашиваю я.

— Какой еще кабинет?

— Господи, целая сцена идет в кабинете, я же говорил…

— Зачем он вам нужен?

— Не мне, а Толстому и Прокофьеву.

— Он небось сидит там, — говорит Владимир Владимирович, выговаривая слово «сидит» так, как будто это какое-нибудь недостойное обстоятельство, которое может вызвать только протест. Чувствуется, что к Пьеру он стал относиться сразу отрицательно. «Масон!!..» — ворчит он. Тут же, стоя в пальто, на клочке бумаги деревянной палкой от ручки, обмакнутой в фиолетовые чернила, Дмитриев набрасывает полосатый кабинет Пьера. Ему уже нравится и кабинет и Пьер.

— А в каком цвете делать? — спрашивает художник-исполнитель.

— Да вот в таком и делать!

Декорация этой картины многими отмечалась как большая удача проникновения во вкус и натуру Пьера. Она действительно была хороша.

Он мечтал об оформлении «Снегурочки» Римского-Корсакова. Но после просмотра эскизов первых картин на вопрос, как Снегурочка будет таять, удивленно посмотрел на спрашивающего и сказал, как о личной неприятности: «Фу, черт, разве она тает?»

Владимир Владимирович Дмитриев мечтал поставить и оперу Серова «Вражья сила» (по пьесе А. Н. Островского «Не так живи, как хочется»). Его воображение, вероятно, рисовало кустодиевские образы. А мне, признаться, эта опера поначалу не очень нравилась. И вот Владимир Владимирович стал меня агитировать. То покажет свои наброски, то едет в Загорск на этюды, то напевает мне отдельные сцены из оперы, причем напевает довольно приблизительно (он не был музыкантом), то начинает рассказывать о купеческом быте. И представляете себе — увлек, мне захотелось ставить эту оперу. Я с удовольствием над ней работал и не жалею о том, что ее поставил.

Он сидел на репетициях, что редко с ним бывало, и что-то мурлыкал про себя, чего раньше вообще никогда не было. Одновременно с «Вражьей силой» им выпускался спектакль в Художественном театре. Из МХАТ часто звонили: «Владимир Иванович (Немирович-Данченко) просит…», но тщетно. Сравнительно часто ходил Владимир Владимирович и на спектакли «Вражьей силы», одобрял актеров, но скоро выяснилось, что он не очень разбирался в сюжете оперы. Что же тогда его так привлекало?

Все эти случаи нельзя принимать как курьез, еще меньше это можно назвать чудачеством. Владимир Владимирович никогда не считал нужным врать и уж совсем не собирался кем-то «казаться».

Утром за завтраком: «Вы, конечно, будете пить кофий?» (Это слово произносится с презрением и унизительной иронией.) Он обязательно заказывает себе утром полстакана водки. Но никогда я не видел его пьяным или хотя бы чуть изменившимся под влиянием «стакана». Пьяных он ненавидел и презирал их безмерно, как презирал пошлость.

На больших репетициях нашему брату-режиссеру иногда «для настроения» приходится «подыграть» усталой массе артистов и пустить в ход проверенную, всегда доходящую шутку. Однажды это случилось при Владимире Владимировиче. Спустя немного он подошел ко мне и совсем незлобиво сказал, что, после того, как я истрачу весь запас своих пошловатых режиссерских «шуточек», я должен прийти в режиссерское управление. Он меня будет ждать. Мы пойдем к нему обедать: «У вас небось и жрать нечего».

В то время мое семейное положение было таково, что посещение дома Дмитриевых становилось для меня весьма приятным обстоятельством. Мне этот дом казался аристократически простым и элегантным. Владимир Владимирович при мне называл свою супругу на «вы», что мне представлялось изысканно-загадочным.

Он много и интересно рассказывал. Рассказы его были лишены «украшательства», когда повествование ведется больше для своего удовольствия, чем для слушателя. Владимир Владимирович говорил о Мейерхольде, с которым много работал, о переходе во МХАТ, о трудностях своей интересной жизни, но никогда не откровенничал до конца, считая это глупым, пошлым, никому не интересным.

Ему приходилось много «халтурить», чтобы отработать деньги за вновь приобретенную квартиру. Раньше он жил на Хитровом рынке, одно время его это, видимо, тешило. Подниматься к нему надо было по железным лестницам. В неказистой квартире поражали прекрасная старинная мебель, огромное зеркало, изысканный секретер, на потолке дворцовый фонарь, кресла. Подобное я видел только в музеях и у Вильямса.

Дмитриев говорил мне: «Не вздумайте хоть один спектакль сделать спустя рукава, заклюют! Но вообще-то вы должны ставить все спектакли подряд и никого не допускать, а то пожалеете».

Жизнь сделала его суровым, и эту суровость он не считал нужным от меня скрывать. Но за ней я чувствовал манящую глубину и загадочность, тем более что в квартире у него я видел мало известный мне мир, неизвестные его работы. Прекрасные эскизы и зарисовки с натуры Троице-Сергиевской лавры для «Вражьей силы». Огромные эскизы для неосуществленной постановки «Сказания о невидимом граде Китеже», эскизы к «Пиковой даме» для Мейерхольда, который начал с Владимиром Владимировичем работать над этой оперой — «в споре с Мейерхольдом», как говорил Всеволод Эмильевич, то есть в противовес спектаклю, поставленному им в МАЛЕГОТе.