Весна Михаила Протасова - Валентин Сергеевич Родин

Солнце еще светило через ближний редкий ельник, что зеленым тыном острился на другом берегу речки Марушки, а Семен уже сидел на коньке нового дома и забивал в доску последний гвоздь.

— А что, батя, может, петуха деревянного на конек прибьем? Красиво будет! — кричал Семен сверху. — Вроде флюгера… Вся Чебула будет смотреть, с какой стороны ветер…

— Ты сам, как петух. Вот сиди там и кукарекай, — шуткой ответил Егор Еремеевич.

Они с Белоглазовым ходили вокруг дома — кое-где подконопачивали стены, обирали с них мох, и от мысли, которая пришла ему в голову, лицо Егора Еремеевича сделалось успокоенным и светлым.

Они отошли подальше в огород, на улицу, смотрели на дом издали, определяли, в добром ли согласии с улицей он стоит.

— Теперь остается печь скласть, рамы вставить… Изба веселая получилась, тут и говорить нечего, — рассуждал Белоглазов.

— Так-то оно так, да второй век и в новой избе не проживешь, да не помолодеешь, — отвечал Егор Еремеевич, а сам подумал решением окончательным, твердым: «В этой ли избе старикам жить? Отдам!»

Долго бы еще они ходили, беседовали, но от густого запаха пережаренного лука и других приправ, который доносился с усадьбы Бобровых, старикам стало невмоготу…

Ужин собрали в старой избе. Евдокия со снохами сдвинули столы, заставили их едой, закусками. Все уселись тесно, плечо к плечу. Глянул Егор Еремеевич по застолью — человек тридцать сидит, и охватила его забота. Разлил он водку по стопкам на всю компанию, а себе плеснуть на донышко едва досталось.

«Давно такой кучей не собирались, а водки — курице нос обмочить… Ничего, от работы остынут — бражонку подам…» — подумал Егор Еремеевич.

Выпил он второпях свою долю и сразу знак Евдокии подает, рукой машет, а она не понимает, что к чему.

— Неси брагу, старая, чего за душу тянешь, — громко прошептал Егор Еремеевич.

— А нету ее, Егор. Логушок прохудился, и вытекла. Всю как есть печь облила, проклятущая, — спокойно ответила Евдокия.

Вскочил Егор Еремеевич, как холодной водой окаченный, схватился за голову:

— Комар тебя проколи!..

Евдокия, сыновья, снохи, Татьяна смехом зашлись. Семен с Федором вовсе не выдержали, вскочили, замахали руками. Оглаживая бороду, хихикал Белоглазов. А Егор Еремеевич, словно произошло великое несчастье, все допытывал Евдокию:

— Как не уберегла-то? Пошто раньше не сказала?..

— Тебе ли всякую бурду пить? То ли теперь время?.. — вмешался тут Владимир и, когда вытащил из-под стола бутылки с вином, пояснил: — Брагу-то я на помойку вылил…

— Значит, разыграли старого… Ну да ладно… — посмеялся Егор Еремеевич, а потом оглядел свое большое застолье без улыбки, со строгостью. — Теперь уж мое слово… Дом-от новый… Ивану. Пусть заселяет… Вот этак! — посмотрел сначала на всех, а потом отдельно на Владимира. Поняли братья сразу, что за всем этим, переглянулись, но промолчали. Тихо стало…

— Вот это поддал ты нам! — вымолвил наконец Владимир, смешно отдуваясь и потирая лоб. И снова грохнула изба от смеха — веселого, одобрительного.

Тихой мышью кинулся было Иван из-за стола, но поймали, усадили рядом с Владимиром, и он сидел, не поднимая часто моргающих глаз.

Егор Еремеевич вышел на середину избы к порогу.

— Семка, комар тебя проколи! — закричал он младшему сыну. — Бери гармонь, «Левониху» плясать буду!..

Весенним утром

Степан Ковалев проснулся около пяти часов.

Солнце еще не взошло, и бор вокруг поселка темнел высоким крутым берегом. Речка Соджа укрылась белым паром. Улицы поселка пусты. Воздух свеж, неподвижен, ничто не нарушает медленной дремоты.

Степан, как был в одних трусах, вышел на крыльцо, спустился во двор к старому медному чайнику, подвешенному на проволоке у забора, попробовал, холодна ли вода. Обхватив себя накрест руками за сухие широкие плечи, он поежился, посмотрел на бор, послушал тишину.

Жена Степана уже доила корову, и за тесовой заборкой у стайки тугие струи громко и приятно вызванивали по пустому подойнику.

Года три назад Степан работал вальщиком, а потом ему вздумалось пошоферить, и он перешел в автогараж. Помогли водительские права, полученные еще в армии, да собственная настырность. Вначале особой охоты идти в шоферы не было, а как отказали — приложил все старание, но своего добился. Правда, работать Степану пришлось на кузовных, основательно изъезженных машинах, и вот только недавно ему дали автобус.

Когда еще работал на валке, привык Степан вставать рано и до сих пор от этой привычки не может избавиться. Вскакивает чуть свет и торопится на работу. Как-то, подумав и решив, что у него «ослабли» нервы, Степан начал каждое утро обливаться холодной водой — нагонять бодрость и хорошее настроение.

«Пробежаться бы до бора и разогнать кровь… Нет, всех собак дорогой прихватишь, пятки оторвут, дьяволы…» — с сожалением подумал Степан и полез под чайник. Плескался студеной водой, охал и покрякивал, пока чайник не опустел.

В избе он оделся, натянул сапоги, на ходу в сенях попил из кринки молока и, не ожидая, когда жена кончит доить корову, вышел на улицу — быстрый и легкий на ногу.

Взрослые телята и бычки, которых на ночь не загоняли во дворы, рыжими, пестрыми валунами лежали прямо на дороге — ни проехать, ни пройти. Степан разбежался и перепрыгнул через одного. Бычок ошалело вскочил, мыкнул от испуга, и Степан рассмеялся, но, услыхав свой голос, сконфуженно замолк, оглянулся.

«Скоро тридцать, — думай, голова!..» — укорил он себя и дальше пошел степеннее.

Дверь диспетчерской гаража была открыта настежь. За столом у телефона, уронив голову на пухлые коротенькие ручки, мирно посапывала дежурная заправщица, она же сторож и диспетчер, Алевтина Турова.

Степан нашел тонкий прутик, легонько провел Алевтине по розовой щеке. Она привычно, мгновенно учуяла — шлепнула себя по щеке, открыла глаза и увидела Степана.

— Ах ты, Коваль!.. Опять подкрался?!. — вскричала Алевтина и, схватив линейку, взмахнула ей. — Я вот тебе, полуночник!..

Степан отскочил, захохотал, а Алевтина поднялась, пошла к зеркалу в угол, стала там поправлять рыжие волосенки, приглаживаться, готовиться к утренней суете.

— И что человеку не спится? Лежал бы со своей молодухой да