Весна Михаила Протасова - Валентин Сергеевич Родин

— Ладно, кучера, с этим делом я еще разберусь, а пока лес надо прибрать — хотя бы окучить его, — посидев на борту кузова и закурив, сказал Шумаков.

— Мы за елками посланы, Гаврилыч, а ты вон куда… — радуясь, что все будто бы обходится по-мирному, запротестовал Хацкин.

— Будут и они. Уж лесному управлению я подберу елочки, чтобы знали и думали…

Он поднял топор, бензопилу, направился к поваленным елям, но не выдержал. С былой своей нетерпимостью, сознавая, что в его положении этого бы не надо делать, Шумаков все-таки обернулся и сказал:

— На тебя, Кузьма Мартыныч, придется акт составить…

Шумаков сидел перед лесничим Тюриным.

— Не с этого, Павел Гаврилыч, тебе начинать. Не с этого, а ты опять за свое, за старое, — сожалеющим тоном говорил Тюрин. — Ты же настоящее глумление устроил и надо мной, и над руководством управления. Ничему ты не научился, ничего не усек… Короче, как не выдержавшего испытательного срока, с завтрашнего дня перевожу тебя в цех ширпотреба на заготовку дрючков и метел. При несогласии — можешь увольняться. Бесполезный пробег машины до города и обратно отношу за твой счет, также оплатишь стоимость елок. Шофер их обратно привез, у твоей избенки свалил…

Шумаков поднялся и, прежде чем натянуть поглубже свою форменную старую фуражку, сказал:

— Усек я, Виктор Тимофеевич. Не государственный ты человек! Кучер ты, а не хранитель! Увольняться я не буду. И что мне увольняться? Я в своем центре, Виктор Тимофеевич… Высчитаешь за машину и елки — в суд подам! Там разберутся…

Шумаков кивнул Тюрину и вышел из кабинета.

Дома он взял лопату и стал прогребать дорожку через ограду и дальше в огород, к бане.

Жиденькие, похожие на обглоданные рыбьи скелеты елки, которые Сашка выгрузил из кузова перед избой, Шумаков решил поставить вдоль той дорожки, чтобы ее не заносило снегом.

Вечер быстро темнел, над головой все ярче мигали, разгорались звезды. Где-то в лесу тявкали собаки. Шумаков таскал с дороги елки и втыкал их в снег. Потом из школы пришла Ольга. Посмотрела на кучу елок, непонимающе пожала плечами, ушла в избу: оставила там стопку тетрадей, кирпич хлеба. Когда снова появилась во дворе, чтобы взять санки и бежать за ребятишками в детсад, не спросила Шумакова, почему он за ними не сходил. Лишь глянула на него и пробежала мимо, но он поймал взгляд ее совсем темных в сумерках, равнодушно осушенных глаз. Такой он жену еще не видел, и оттого что-то больно ткнулось в его сердце, затревожило.

«Ну, если еще и Ольга перестанет меня понимать… Вот ведь проблема какая, ежики-чижики!..» — подумал Шумаков и, бросив елки, побежал следом за женой.

Суд

К внуку Карагодин старается зайти, когда сына Евгения нет дома. Так бы теперь совсем не ходил, а вот дня не может он прожить, чтобы не глянуть на Пашуньку, не подержать его на коленях, не потютюшкать.

С утра Карагодин взял одноствольное легонькое ружье, решил сходить в лес по неглубокому снежку, но дорогой все же не вытерпел, завернул к Пашуньке.

Изба Евгения казенная. В одной половине контора лесничества, в другой живет он с женой и шестимесячным Пашунькой.

Мимо окон конторы лесничества Карагодин, согнувшись, прошмыгнул побыстрее, чтобы, случаем, не увидел Евгений, зашел в сени, открыл дверь, а Евгений вот он — дома. Сидит за столом в майке: тощий, большерукий, на носу очки. Обложился книгами, нагнул кудлатую голову и пишет какую-то бумагу. Рядом в деревянной кроватке пошевеливался, задирал ножонки и что-то лепетал Пашунька.

Не хотел Карагодин встречаться с сыном, но назад поворачивать не стал. Прибодрясь, басовито и степенно поприветствовал:

— Здорово живете!

Поставил ружье к умывальнику в угол, здесь же на лавку бросил шапку.

Евгений обернулся. Из-за блескучих стекол очков Карагодин не увидел, какие там у сына глаза: сердитые, насмешливые или веселые. Очки Евгений приобрел недавно, и в них он кажется отчужденнее, начальственней. Сам Карагодин на зрение пока не обижался.

— Здравствуй, здравствуй, отец… Проходи, — дружелюбно сказал Евгений и снова уткнулся в бумагу.

— Да уж пройду, как-нибудь… Не к тебе, поди, явился, к Пашуньке…

Карагодин шагнул в комнату, остановился, скинул телогрейку на пол, подошел к кроватке:

— Давай, Пашок, иди-ка к деде… Нуть-ка вставай, варначина, хватит лежебочить… Ну? Узнал, кто к тебе пришел? А?

Пашунька засмеялся, быстро засучил полными краснопятыми ножками, замахал ручонками, и дед, с виду совсем не похожий на деда, — плотный, с крепким скуластым лицом и рыжеватыми, без единой сединки, волосами, — извлек внука из кроватки, присел рядом на стул.

— В лес собрался? — не поднимая головы от бумаги, спросил Евгений.

— По грибы!.. — сердито отрезал Карагодин и тут же поторопился сказать внуку другим, ласковым, мягким голосом: — Погодь-ка, Пашунька, я под тебя пеленку заложу, а то ведь окатишь ненароком. Как пить дать, окатишь, проказник… Мать-то где? В магазин ушла? Ну, ну, понятно…

Слушая этот разговор, Евгений потянул губы в довольной улыбке, но продолжал писать.

С сыном Карагодин поссорился неделю назад. Пришел к нему просить за Василия Тарасьева, чтобы выписали тому леса поближе к поселку. Лес Тарасьеву требовался на ремонт избы.

— Не могу, отец. Пусть на Елани берет. Я же говорил об этом Василию Семеновичу.

— Да ты знаешь, кто нам Василий? — вскипел Карагодин. — Он меня на своем горбу из пекла вынес, да и после войны немало добра сделал. А ты заладил свое: Елань да Елань…

— Знаю, конечно, знаю, отец, но не могу… — поморщился Евгений. — Там, где просит Василий Семенович, водоохранная зона. Порубка запрещена! Понимаешь ты это? Запрещена законом!

— А санитарные рубки? По санитарным-то можно сделать? Много ли ему требуется? Думаешь, мы такие темные пестери… Неделю, как лесничим стал, и уже носом в законы тычешь?! Смотри, Женька, таких-то законников народ не больно жалует! Останешься один — и отлесничил. Я первый скажу: «Гнать таких надо!..»

От резких отцовских слов и