Дорога домой - Бриттани Сонненберг

Бернд кивал: как всегда с ним, мой внутренний монолог выплеснулся наружу.

– Спой что-нибудь, – предложил он.

– Нет, нет, – начала я краснеть.

– Пожалуйста.

– В другой раз.

– Будь уверена, я не забуду.

Это частичное обещание новой встречи, во время которой могло бы открыться что-то личное, показалось нам обоим одновременно и пугающим, и успокаивающим, и мы замолчали.

Я знала, что нам следовало бы передвинуться в тень из-за угрозы рака, вызываемого загаром, и из-за дыры в озоновом слое, но мне не хотелось. В Сингапуре безжалостное тропическое сияние солнца воспринималось как помеха, еще одна трудность иностранной жизни. Но здесь, на Кох Самуи, где больше нечего делать, как только нежиться в этом сиянии, не было продуктов, которые требовалось тащить через автостоянку, и футбольных матчей, на которых следовало присутствовать, поэтому лежание на солнце не казалось страшным.

– Жаркое Рождество напоминает мне о доме, – сказала я Бернду, возвращаясь на более безопасную почву. – Не такое жаркое, как здесь, но я помню, раза два на Рождество в Миссисипи мы выходили на улицу без курток. А в какие-то годы ездили на Рождество к моей бабушке, во Флориду. Так что в этом смысле Кох Самуи вполне подходит.

– Я пишу стихотворение о странном ощущении Рождества здесь, о разобщенности, – произнес Бернд. – Звуки рождественских гимнов, перебиваемые криками попугаев, песчаные замки вместо снеговиков…

Я не любила, когда Бернд говорил о поэзии. Это казалось безнадежным. Я предпочитала видеть его консультантом по поведению, удивительно четко выражающим свои мысли, с поразительным словарным запасом, а не бардом-любителем. В последнем семестре он даже вел после занятий класс по литературному творчеству, который Ли высмеяла как-то раз за ужином.

– Он тоже пишет стихи, вместе с учениками, и зачитывает их вслух, ты можешь представить? – ахала Ли. – Дэвид сказал мне, что одно из них было о матери Бернда, как она застукала его…

– Довольно, – оборвала я.

Втайне я была довольна, что Ли избегала этого класса; во мне таился страх, что Бернд может влюбиться в мою более юную версию. Но Ли ненавидела литературное творчество любого рода: она любила факты. В воскресенье утром они с Крисом прочитывали «Геральд трибюн», а затем обсуждали последние события. От моих взглядов отмахивались, как от сентиментальщины.

Мне просто хотелось коснуться его. Пыткой было освободиться от школьных стен, отдыхать вместе, вероятно, на самом романтическом острове мира и оставаться в пристойно платонических отношениях. И словно чтобы подкрепить данный факт, к нам подбежала Гнусная Ребекка, тощая и с плохими зубами.

– Элиз, какой замечательный сюрприз! – воскликнула она, удерживая на весу огромную тарелку с рыбой и чипсами. Она расстелила рядом со мной полотенце, болтая о чудесном массаже. – Я должна дать тебе имя этой массажистки, – не унималась она и предложила нам жареной рыбы. Похоже, мое присутствие нисколько ее не пугало, что показалось мне оскорбительным.

Через десять минут появились Крис и Ли. Крис обменялся рукопожатием с Берндом, а затем обсудил с Ребеккой рост цен на товары, прежде чем указать на то место на пляже, где они с Ли оставили свои полотенца.

– Мы собираемся окунуться, – сказал он.

Ли к нам даже не подошла: она уже плескалась в воде, занимаясь бодисёрфингом. Мне вдруг остро захотелось быть с ними, с ней. Я порадовалась этому чувству.

– Оставляю вас вдвоем, – проговорила я. – Мне нужно охладиться.

Охладиться? Не успела я это сказать, как мысленно отругала себя. С чего это я разговариваю, как в «Спасателях Малибу»?

– Еще увидимся, – произнес Бернд.

– Нам надо в один из вечеров поужинать всем вместе, – предложила, по счастью, Ребекка, избавив меня от необходимости предлагать это самой.

– Прекрасная мысль. Я посоветуюсь со своими и позвоню вам.

Бернд улыбнулся мне и помахал рукой, и это показалось таким личным и таким интимным, что я ушла ошеломленная этим. И только расстелив полотенце рядом с полотенцами Ли и Криса, почувствовала: как нестерпимо мне хочется сейчас взять за руку Софи, насколько я до сих пор ожидала, что она здесь с нами, вбегает со мной в волны, смеется от холодных брызг. Это было подобно удару в живот.

Я не всегда рассчитывал на победу в баскетбольном матче, когда играл в Чаритонской средней школе и в университете Джорджии. Если мы были лучше другой команды, конечно, проигрывать казалось стыдно. Если бы мы шли очко в очко и не могли набрать достаточно бросков в последние пять минут, я бы на всех здорово разозлился. Но игра с явно более сильным противником – совсем другое дело: я не принадлежал к парням, которые приходили после игры в раздевалку и принимались пинать мебель. Мне почти нравились те четкие проигрыши, поскольку результат был ясен с самого начала. Я, конечно, прикладывал все усилия. Перемещался по площадке, никому не уступая в скорости: мои немецкие гены не позволяли снизить темп. Но смиренно принять свою судьбу при финальном свистке, свое неизбежное поражение: я ничего не имел против.

Что-то похожее я испытывал теперь в присутствии Бернда Пинкера. Разумеется, большинство согласились бы, что внешне я был более совершенной мужской особью. Более привлекательным, более рослым, в лучшей физической форме, лишенным нервной привычки Бернда барабанить пальцами по столу в момент волнения. Но надо также сказать: я не обладал никакими оригинальными чертами, по крайней мере такими, которые бросались в глаза. Никто не знал, что я, например, часто мыл голову в душе дважды. Но даже эта привычка восторга не вызывала: просто глупость и расточительность. Мне всегда казалось, что принятие душа слишком короткая процедура. Пользоваться кондиционером я не хотел – слишком по-женски, – но полагал, что заслуживаю более долгого душа. Просто стоять под горячей водой, ничего не делая, представлялось пустой тратой времени, значит, вымоем голову дважды. Элиз указывала мне на это в тех редких случаях, когда мы принимали душ вместе. Я всегда делал вид, будто забыл, что уже пользовался шампунем.

Но у меня не было британского акцента Бернда, я не держал наготове тысячу сценок из «Монти Пайтона», готовый проиграть их, и не являлся противоположностью самому себе. Я с мучительной ясностью видел: Элиз тянуло к Бернду в основном потому, что он воплощал в себе все, чем не был я. На рациональном уровне я не возражал – мог даже посочувствовать. Восемнадцать лет в браке, тебя начинает привлекать что-то совершенно другое: в моем случае это, похоже, экспансивный латинский тип. Чаще всего я заходил не столь уж и далеко: я проводил строгую политику «никакого секса», что не мешало мне в командировках приглашать понравившихся женщин в свой гостиничный номер и доводить их до безумия, угощая вином и разговорами, и разговорами – поцелуй в конце, может, немного возни в постели, но без проникновения. Большинству мужчин это не удалось бы, но я всегда наслаждался победой дисциплины над потребностями плоти: именно это помогало мне пробегать на тренировках спринтерскую дистанцию, хотя другие ребята сгибались пополам. И ничто не мешало удовлетворить себя, когда женщина покидала номер.

И поэтому, в случае с Берндом, я решил – пусть это просто случится. Я принял это как предрешенный вывод и, призна́юсь, получил хороший предлог еще больше не обращать внимания. Именно Элиз настояла, чтобы мы провели этот отпуск вместе, мы втроем, поэтому если она хотела провести его, восхищаясь каким-то лысеющим типом, похожим на актера из самодеятельного театра, что ж, тем лучше. Это снимало с меня заботу о ней.

Однако от подобных мыслей я показался себе жестоким и ленивым, каким никогда не был. Я чувствовал, Элиз ждала моего вмешательства, когда болтала о Бернде, одеваясь к ужину, ставила меня в известность, что они идут вдвоем на прогулку, и позднее, пересказывая мне веселые истории, услышанные от Бернда. Но у меня не было настроения ссориться. Я видел, что она ускользает от меня, и желал ей bon voyage[44].

Затем наступил Рождественский сочельник, вечер, когда мы вместе ужинали в отеле.

К середине трапезы мы все здорово напились. Вскоре после этого Ребекка ушла, чтобы сделать что-то типичнейше скучное и британское, например, послушать в своем номере «Тихую ночь» в исполнении Венского хора мальчиков. Ли пила вино, словно это была газировка, пока Бернд и Элиз хихикали над чем-то, сказанным учителем испанского языка директору на рождественской вечеринке в учительской, поэтому мне ничего не оставалось, как налить Ли воды и незаметно сделать знак официанту, чтобы он, наливая, пропустил винный бокал моей дочери. Затем Ли, слегка покачиваясь, встала из-за стола и сообщила нам, что идет спать.