Дождь для Данаи (сборник) - Александр Иличевский

В этот город приезжает петербуржец, «житель Невского проспекта», «маленький человек», — к чему прилагаются и все прочие вполне стандартные, хотя и величественные, черты характера, унаследованные людьми «поколения дворников» от «выходцев из гоголевской шинели». Он в расцвете сил, ему 37, у него консерваторское образование, всю жизнь он проработал на полставки руководителем скрипичного ансамбля при дворце пионеров, а остальные полставки — избегая юридических обвинений в тунеядстве, добирал, оформившись по уходу за своей бабушкой-долгожительницей. В биографии бабушки значился потайной пункт: «смолянка, фрейлина», она была чудесной рассказчицей — и обладательницей четырехкомнатной, с пятиметровыми потолками квартиры на Лиговке, чудом сохранившейся в периоды шквальных уплотнений (ибо случилось ей выйти замуж за предкомуплота).

И вот в перестроечные годы бабушка-фрейлина умирает, и наш герой приезжает в Сан-Франциско, вместе с семьей, и не налегке — а с 47 тысячами, вырученными от продажи четырехкомнатного наследства.

Наш герой, напрочь брезгуя эмигрантским сообществом низшего, непитерского класса (Одесса, Харьков, Днепропетровск, Москва и т. д.), нахрапом углубляя свой «сайгоновский» английский, становится абонентом CompuServe, завсегдатаем Forex, много читает об «обузданном хаосе» и «фрактальном анализе статистики», предваряя это чтение, увы, дилетантским ознакомлением с классическими работами Фейгенбаума, Мандельброта, Арнольда, Синая, — и, на сутки запираясь в комнате, что-то колдует с графиками роста цен акций.

Разумеется, через полгода бабушкино наследство растворилось в просторах Силиконовой долины.

Позже, став однажды слушателем ряда его великолепных повествований о Малере, об истории Калифорнии, Сан-Франциско, об архитектуре Петербурга, — я с облегчением и радостью наблюдал, как дела его семьи, надолго сорвавшейся в глубокую финансовую и душевную депрессию, постепенно налаживаются — благодаря великолепным академическим успехам его падчерицы. Причем — по иронии судьбы — именно на почве прикладного статистического анализа.

Раннее утро. Туман белобородым черномором подается вспять под первыми лучами солнца. Молочной могучей рекой он струится под суриковым разлетом моста Золотых Ворот. Гирлянда желтых противотуманных фонарей тускнеет и гаснет. Над письменным столом в кабинете музея писателя гаснет лампа, и призрак удаляется восвояси. Мощная тяга гуда фарватерного ревуна исподволь наполняет улицы районов Президио, Ричмонда, Сан-Сета.

Дым очередной сигареты вьется, наполняет развидневшуюся было комнату, завешивает брезжащий монитор, медленной волной выходит из окна, смешивается с наползшей от океана вместе с сумерками влажной дымкой. На одной из газетных вырезок, пришпиленных к обоям, видна шапка «San Francisco Chronicle», рубрика «Срочно в номер», заголовок «Неожиданное наследство», фотография полной женщины в лосинах, майке навыпуск, улыбается: «Согласно контракту 10 акций компании Интел в апреле 1970 года составили четверть зарплаты Нэнси Стивенсон — единственной в ту пору секретарши этой компании. Девушка через полгода уволилась в поисках более надежного места работы, а не обналиченные акции затерялись в комоде на чердаке. Через двадцать пять лет они были извлечены на свет божий в качестве огромного состояния».

Благодаря туману, его белизне — цвету тайны мы возвращаемся к «Пиковой даме». Цвет ее, несмотря на масть, парадоксально белый. Вот почему.

Племянник Пушкина, сын его сестры Ольги Сергеевны Л. Н. Павлищев писал в письме: «Бабка моя, Надежда Осиповна, год спустя после появления на свет Александра Сергеевича — следовательно, в 1800 году, — прогуливаясь с мужем днем по Тверскому бульвару в Москве, увидела шедшую возле нея женщину, одетую в белый балахон; на голове у женщины был белый платок, завязанный сзади узлом, от которого висели два огромные конца, ниспадавшие до плеч. Женщина эта, как показалось моей бабке, не шла, а скользила, как бы на коньках. „Видишь эту странную попутчицу, Сергей Львович?“ Ответ последовал отрицательный, а странная попутчица, заглянув Надежде Осиповне в лицо, исчезла».

Спустя пять лет Надежда Осиповна в Михайловском опять увидела это странное существо, скользящее по полу как будто на коньках. Спустя же еще пять или шесть лет оно явилось к ней в Петербурге: «Однажды Надежда Осиповна, в ожидании прибытия гувернантки, укладывавшей Ольгу Сергеевну спать, вязала в своей комнате чулок. Комната освещалась тусклым светом висячей лампы; свечи же на столике бабка из экономии не сочла нужным зажигать до прихода мисс Белли. Внезапно отворяется дверь, и Надежда Осиповна, не спуская глаз с работы, говорит взошедшей: „А! Это наконец вы, мисс Белли! Давно вас жду, садитесь, читайте“. Вошедшая приближается к столу, и глазам бабки представляется та же таинственная гостья Тверского бульвара и сельца Михайловского — гостья, одетая точно так же, как и в оба предшествовавшие раза. Загадочное существо вперило в Надежду Осиповну безжизненный взгляд, обошло или, лучше сказать, проскользнуло три раза вокруг комнаты и исчезло, как бабке показалось, в стене».

Германн — один из крайне немногочисленного ряда героев Пушкина, не названных по фамилии. (Следует отметить, что автору этих строк известно: можно легко и вполне логично доказать, что Германн — фамилия. Но мы будем считать это обстоятельство бессодержательным. Пушкин недаром дал своему герою такое имя, которое бы удовлетворяло и формальным задачам повествования, и глубинному, мифологическому своему предназначению, требующему, чтобы имя было собственным.) Во всей повести фамилии нет только у него и Лизаветы Ивановны — автор наделяет фигуру главного героя уникальным значением. Фамилия отсутствует у Германна так же, как у Ивана-царевича или любого другого архетипического героя. Размышления о наиболее подходящей для Германна фамилии (Немов, Эйхман, Бротигам — «ищущий невесту», Штольц, Миттернахт — «жених полнощный», — и т. д.) настолько же увлекательны, насколько и бесплодны. Вот стоит только отметить, что выражение «жених полнощный» сопрягается с «полнощными странами», т. е. «северными странами» (в отличие от «полуденных» — южных). Таким образом, мы приходим к «северному жениху». И первое, что приспевает на ум в связи с этим: сопрячь Германна с Великим северным мужем — с Петром Великим, сиречь с подлинным «северным женихом», самым решительным образом (в отличие от Германна) — с заряженной пищалью в одной руке и с занесенным топором в другой — обвенчанному с Россией.

А вот что о себе в третьем лице вспоминает жена художника Рериха.

«В 1901 году совсем в юном возрасте она с матерью поехала за границу, в Ниццу, на бальнеологический курорт. Перед отъездом ее мать решила посетить Монте-Карло. Накануне этого дня девочка видит во сне старика Онорэ, служителя при водной лечебнице, которому она симпатизировала. Старик этот вдруг говорит ей во сне: „Мадемуазель едет завтра в Монте-Карло, так пусть испробует счастье на номерах — 1, 3, 4, а также такие-то комбинации“.

Проснувшись, она рассказала сон матери. Оказавшись в казино, мать поставила на указанные номера и комбинации чисел — все они выиграли. Публика в казино обратила на них свое возбужденное внимание. Под большим впечатлением от происшедшего мать с девочкой бежали на вокзал и, сидя уже в вагоне, с дрожащими коленями только и повторяли:

„Что же это такое? Как это могло произойти?“»

Видимо, уже не стоит тасовать изрядно крапленую колоду нумерологии и вычитать из семерки тройку или складывать в туз-капитал тысяча девятьсот первый год, из 11 составлять счастливые 22 — тоже вполне каббалистический нумер, по числу букв в еврейском алфавите; напоминать лишний раз о том, что повесть была написана в 1-8-34 году, а якобы пропущенная восьмерка есть сумма предложенных выигрышных чисел, — и воодушевленно сопоставлять: Плюшкин (старичок Оноре) выглядел в пуховом платке старухой, и потому не он ли, заблудившись в чужих снах, явился Германну кормилицей, уже в лечебнице (старичок Оноре добрый и потому явиться девочке в жутком образе мертвой графини не мог). И, кстати, не в том же casino Федор Михайлович просаживал свечной заводик?! (Или — гонорар за «Преступление и наказание».)

Впрочем, эзотеричность, а также инфернальность Германна улетучивается, когда начинаешь понимать, что он был наказан не графиней, не демонскими силами, а чем-то высшим.

Иосиф Бродский называет Достоевского «писателем стесненных экономических обстоятельств»: весь могучий движитель письма автора романа «Бедные люди» в едва ли не мещанском недовольстве тем положением дел, что есть сейчас, — и тем, что они никогда не изменятся к лучшему. Последнее самое важное. Раз нет никакого способа изменить действительность к лучшему, то все способности души и разума его героев просто обречены обратиться на недействительность, то есть — на духовные сферы, — и уже через них пытаться что-то сделать — создать новую действительность или ее разрушить. И тогда неизбежно возникает Германн-Раскольников — сиречь Игрок — с его вожделением эту недействительность, Промысел, обыграть.