Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные - Нина Аленникова

Там, в Одессе, говорили о моем знакомстве с Михаилом Семеновичем Д., наверняка это дошло до Клеопатры Михайловны. Как это неприятно. Она поймет, что я скрыла мое знакомство с ним. Что подумала она обо мне? Мне было больно упасть в ее глазах, а еще больнее было обидеть ее. Я уже не слушала, что говорил отец, я только думала о том, что я должна все объяснить Клеопатре Михайловне. Попросить у нее прощения, добиться от нее снисхождения во что бы то ни стало.

После некоторого затишья отец холодно мне сказал, что приехал на две недели по делам, что он не собирается запрещать мне быть на курсах, но все же я должна была спросить его разрешения, не будучи совершеннолетней. Тут уж я вполне сознала, что было справедливо с его стороны требовать от меня большего уважения. Был момент, когда мне хотелось к нему подойти, попросить у него прощения, но этот момент не наступил, и его последние упреки я выслушала молча, почти покорно.

В тот же вечер я написала длинное письмо Клеопатре Михайловне. Оно было полно раскаяния и совершенно откровенного описания всего случившегося со мной в Одессе. Я ей объяснила мои странные, но чисто дружеские отношения с Михаилом Семеновичем. В них не было ни малейшего признака флирта. Смотрел он на меня как на ребенка. В вопросах театра он мне заменил как бы старшего брата, будучи моим советником и другом. Я умоляла ее не сердиться на меня за мою скрытность и легкомыслие, клялась ей, что больше это не повторится.

Ее ответ пришел очень быстро. Это было сердечное хорошее письмо. Она от всей души прощала мой поступок, но советовала быть осторожной, не очень увлекаться. «Жизнь очень сложная и тебе мало знакомая. Я отлично понимаю, что ты относишься к Михаилу Семеновичу как к близкому другу, но в душу человеческую не влезешь. Ты очень молодое существо, бог знает во что может превратиться ваша дружба. Человек он женатый, тебе следует быть начеку. Здесь действительно распространился слух, что ты часто выезжала с ним за город и бывала у них в гостинице. Откуда это пошло, я не знаю. Отец вернулся как-то из собрания разгневанный, говорил, что ты позоришь его имя. Я думаю, что тебя видел кто-нибудь из знакомых, уж не Мироновы ли? Их дача недалеко от Ланжерона, они часто туда ходят». Я вспомнила вечер на именинах Миронова. Вспомнила жизнь в Одессе, поездки, цветы, плеск моря. Стало грустно, как было там хорошо. А не все ли равно, что обо мне говорят. Я почувствовала себя вдруг свободной, как ветер в поле, пусть болтают. Моя старая няня, хохлушка, часто говорила: «Як брешут на бабу, знай краше других».

Пребывание отца в Питере вдруг сократилось. Он получил неожиданно телеграмму из Москвы, что Уля разболелась, и срочно собрался туда. Перед отъездом мы снова переговорили, но уже более мирно. «Если бы я знал, что ты в театр соберешься, то я не держал бы тебя в институте», – говорил он, покуривая свою трубку, которую иногда употреблял для разнообразия. «Образование для театра необходимо, – отвечала я спокойно. – Многие даже окончили высшие школы и теперь учатся с нами». Я ему рассказала, какие интересные лекции читаются у нас. Как приятно изучать пьесы, характер людей! Мне показалось, что он смягчился и уехал примиренный.

Несомненно, дядя Жорж сыграл большую роль, он повлиял на отца своими длинными разумными доводами и обещаниями следить за мной. «Ну, ты и своих детей распустил, воображаю, как мою досмотришь», – огрызнулся отец напоследок. Мы поехали провожать его на вокзал. В первый раз мне стало жаль до боли, что наши отношения столь ненормальны, что мы не понимаем друг друга. Мне показалось, что я могла бы его понять, но он никогда. Какая-то преграда стояла между нами.

Жизнь в школе становилась все интереснее. Мне приходилось очень усердно заниматься своей дикцией, беспощадно бороться с украинским акцентом, с которым никак не могла расстаться, несмотря на твердое желание и усердие.

По вечерам ко мне зачастили подруги и друзья. Я бренчала на гитаре, вспоминая с грустью жизнь на родном юге. Женя всегда играл на пианино, Галя пела забавные частушки. Когда заглядывал кузен Коля, подымался спор. Иногда являлся сосед визави и уводил нас всех к себе пить чай. Его красавица жена нам всем нравилась. Это была особенно уютная женщина, умевшая всех обласкать и угостить. Елена Владимировна была большая спорщица, влюбленная в жизнь, но иногда мы замечали какую-то глубокую грусть в ее задумчивых серых глазах, устремленных вдаль. Муж ее обожал, он предупреждал каждое ее желание. С виду они мало подходили друг другу. Он был брюнет, типичный кавказец. Очень смуглый, глаза с поволокой, он не выпускал трубку изо рта. Движения его были медлительные, как будто ему было бесконечно лень. Часто к ним приходили картежники, и они устраивались в глубине комнаты за карточным столом.

Обыкновенно гости у меня собирались в субботу. Всех устраивало то, что в воскресенье можно было выспаться и отдохнуть. Как-то собрались, когда меня еще не было дома. Войдя в комнату, я увидела Баженова, сидящего за пианино. Он задумчиво наигрывал какой-то малоизвестный опереточный вальс. Женя, Галя и мой Коля возбужденно спорили об эмансипации женщин. Коля, еще очень юный, был против какой бы то ни было эмансипации, наоборот, он утверждал, что всех женщин надо держать в ежовых рукавицах. Баженов хохотал, Галя возмущенно доказывала, что только выродившаяся буржуазия может иметь такие взгляды. Настоящая интеллигенция думает совсем иначе. «Да, конечно, все нигилисты за эмансипацию», – горячился Коля. Все громко смеялись, курили; комната была окутана синеватым дымом. Вспомнили почему-то нашу соседку, и начался новый спор, нужно или не нужно старым людям быть как грузинка Дшевашидзе. «Нужно или не нужно, – заметила я, – но тот факт, что наша старая грузинка настоящий феномен, своей живостью и веселым нравом она заткнет за пояс многих из нас».

Катерина принесла самовар с большим обилием пеклеванного хлеба, всевозможных закусок, булок и бубликов. Чай всех примирил и успокоил.

Баженов мне сказал, что он пришел от имени Михаила Семеновича пригласить меня на вечер, который он устраивает в субботу ночью после спектакля. «Имейте в виду, что Михаил Семенович дуется, так как вы не держите обещания и больше ему не звоните». – «Женя, вы не думаете, что вы говорите глупейшие вещи? – отвечала я с досадой. – Разве будет Михаил Семенович дуться из-за этого? Он всегда очень занят и послал вас, чтобы не терять времени на письма и звонки». Говорила я все это, но сама досадовала и на себя, и на Михаила Семеновича, вообще на все, что мешало нашим отношениям здесь в Петербурге. Здесь все было иначе. Галя, узнав, кто был Михаил Семенович, начала радостно хлопать в ладоши и поздравлять меня с тем, что я завела подобные знакомства. Женя не преминул всем объяснить, что я знаю всю труппу и они все меня любят. Когда вся компания разошлась, я долго не могла уснуть. Назойливый рой мыслей кружился в моей голове и не давал покоя. Думала о Михаиле Семеновиче, о наших отношениях. Было неспокойно на душе.