Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные - Нина Аленникова

С этим намерением забралась я к дяде Жоржу, так как в моей квартире было слишком шумно. Увидя парик, дядя Жорж сперва пришел в ужас от моей выдумки, но, как всегда, быстро примирился и стал меня называть Рыженькая. Парик действительно имел рыжеватый оттенок. За завтраком я осталась в парике, несмотря на то что дядя Жорж находил это неприличным. Кто-то позвонил, мне надо было встать и снять парик, но я поленилась. Дядя Жорж ввел какого-то незнакомого, средних лет мужчину, высокого и очень благообразного. «Моя племянница, Нина А., ты ведь знаком с ее отцом», – представил он меня ему скороговоркой, искоса поглядывая на мой парик, весьма неодобрительно. Незнакомец оказался довольно известным пианистом, окончившим консерваторию с дядей Жоржем. Фамилия его была Покровский. Мы с ним очень скоро разговорились; узнав, что я учусь на драматических курсах, он очень заинтересовался. Завели разговор об искусстве; дядя Жорж терпеть не мог подобных разговоров. Будучи очень талантливым композитором, имея абсолютный слух, он обладал полнейшей неспособностью к какому бы то ни было интеллектуальному разговору и, присутствуя при таких, способен был уснуть. Уходя, Покровский сказал дяде Жоржу: «Я не предполагал, что у тебя такая интересная племянница».

После его ухода у нас произошла небольшая сцена. Дядя Жорж находил верхом ужаса, что я показалась в парике при чужом человеке. Его это так шокировало, он был вне себя. Я смеялась, уверяла его, что все это пустяки, что, будучи артисткой, я вечно буду в париках, что мне придется остричь мои слишком густые волосы.

Это довольно внезапное решение я привела в исполнение на другой же день. Отправилась на улицу Глинки к Жениному отцу; тот ужаснулся, пробовал отговорить, но мне не было жаль моих толстых черных кос с вьющимися концами. Необходимо было с ними расстаться, чтобы легче было надевать парики, легче причесываться. Косы я у него оставила; он пообещал сделать из них хороший парик, по выбранной мной модели.

Вернулась я вечером к ужину, но, войдя в квартиру, почувствовала, что мне очень неприятно огорчить дядю Жоржа. На этот раз был действительно настоящий взрыв негодования. «Это бог знает что. Остричь такие волосы. На кого ты стала похожа? На курсистку? На революционерку?» Хотя я смеялась, но на душе было грустно. После ужина я крепко поцеловала его и просила на меня не сердиться. Он смягчился и даже согласился сыграть на рояле мою любимую Лунную сонату Бетховена. Дети были дома и тоже слушали игру отца. Неожиданно появились Ксеня и Марина. Вечер затянулся поздно, так как они тоже играли по очереди свои коронные номера. Они обе смеялись над моей новой прической, но не ужасались, как дядя Жорж.

Роль Бронки давалась мне тяжело. Переживания молодой женщины, страдающей ревностью, хотя и были мне понятны, но изобразить их мне было трудно. Я сама замечала, как фальшиво звучат мои интонации. У Михаила Семеновича я редко бывала, но тут я решила позвонить ему и посоветоваться насчет моей роли. Его голос показался мне каким-то чужим и холодным. «Когда мы увидимся?» – банально спросила я, почувствовав его отчуждение. «Я всю неделю занят, приходите на следующей». – «Михаил Семенович, я чувствую, что вы на меня сердитесь, а мне нужен ваш совет». – «В чем дело?» – послышался смягченный голос. Затем, узнав, что дело касается новой, изучаемой мной роли, он сказал: «Если так, то приходите завтра вечером. Спектакля нет, я отдыхаю, буду рад, если придете, я совсем один, мать уехала к брату».

Вечер у него прошел как сон: было особенно уютно в его комнате. Я заметила в углу старинные красивые образа, перед ними горела лампадка и на треугольнике висели рушники, вышитые, белые, как у нас на юге. Эта маленькая подробность меня удивила. Я его спросила, почему наш малороссийский обычай вешать вышитые полотенца перед образами нашел применение у него, когда он ничего общего с Малороссией не имеет. Он мне ответил, что у них в Тамбовской губернии этот обычай тоже существует.

Это напоминает ему детство, комнату его старой няни, к которой он был очень привязан.

Когда мы приступили к роли Бронки, он тоже нашел, что это слишком трудная для меня роль, но принялся мне помогать ее изучать. Мы весь вечер провели в повторении тех пассажей, которые мне не удавались. Он подавал мне реплики, часто меня перебивал, делал замечания, в общем, так помог, что я почувствовала в конце вечера, что очень подвинулась. Я начала собираться, но решила закурить перед уходом. Михаил Семенович тоже затягивался папиросой; он смотрел на меня, как-то двусмысленно улыбаясь. Я спросила его: почему он так на меня смотрит? «С грустью», – сказал он, вздохнув, и тут посыпался целый ворох упреков. Он говорил, что Петербург меня совершенно съел. Что я закружилась в сплошной богеме, окунулась в сумасшедшую жизнь. Ему известно, что я часто посещаю «Бродячую собаку», и т. д. и т. д.

С удивлением слушала я его укоризненную речь и молчала. Когда же мне показалось, что он кончил, я сказала: «А помните, Михаил Семенович, наш разговор в Одессе на берегу моря? Вы тогда мне говорили, что театральная жизнь – это сплошная богема, полное отречение от всяких буржуазных предрассудков, иначе нельзя в нее окунуться и ее желать. Вы сами меня предупреждали, что вряд ли такой деревенский дичок, как я, сможет приспособиться к этой жизни, а теперь вы меня упрекаете и браните, когда я до того приспособилась, что провожу ночи в Бродячке и считаю, что учусь там». – «Ну чему же вы можете там научиться? Кроме пьяных выходок и неприличных разговоров, ничего там нет хорошего». Посмотрев на него, я решительно сказала: «Пьяные разговоры меня, конечно, не интересуют, но я видела на днях совсем близко Давыдова, слышала, как он играет на гитаре и поет свою необыкновенную «Птичку». Видела Судейкина и слышала объяснение его последней картины, мой любимый преподаватель Сладкопевцев декламировал на эстраде, Вербицкая объясняла, почему она пишет столько эротической чепухи. Разве это не уроки для моей будущей жизни?» – «Нина, вы чуткая и умница, – сказал он. – Вы ко всему присматриваетесь, все схватываете, вы развиты не по годам, но меня огорчает, что вы не бережете себя, чрезмерно занимаетесь, по ночам горите в накуренной, нездоровой атмосфере. Водоворот полоумной ночной жизни затягивает вас все больше и больше. Ко мне вы больше не приходите, вообще всех нас забыли. Мария Ильинична жалуется на вас». Он печально улыбался. Я смотрела в его серые бездонные глаза, что-то странное шевелилось в моей душе. Было приятно то, что он говорил, трогательна его явная забота обо мне, но меня охватывала непонятная грусть, мне стало ясно, что какая-то пропасть между нами, необъяснимая, но она тут. На минуту зажмурила я глаза и задумалась. Очнулась, когда почувствовала сильное пожатие руки. «Как жаль, – сказал он, – что наши прогулки в Одессе канули в вечность навсегда. Какая разница между тем временем и теперешним». Я всячески старалась его уверить, что я ничуть не изменилась, но он продолжал грустно качать головой. Расстались мы с тем, что я приду к нему на следующей неделе ужинать и принесу свою роль для окончательной проверки.