Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные - Нина Аленникова

Вскоре после Рождества явился отец, еще более сердитый и раздраженный. За столом у дяди Жоржа совершенно не замечал моего присутствия. Один маленький инцидент, довольно забавный, окончательно вывел его из себя и произвел бурную сцену между нами. Случилось, что Покровский пригласил отца и дядю Жоржа в ресторан. Разговор зашел обо мне. Покровский сказал отцу, что не предполагал, что у него такая миленькая дочь с рыжеватыми волосами и черными глазами. Полное изумление отца. Он устремил на него глаза и ответил, что у него никогда рыженькой дочери не было, что его обе дочери темные. Правда, его жена рыжая, но ведь не о ней идет речь; она в Одессе. Дядя Жорж старался замять это недоразумение, но у него ничего не вышло. Отец потребовал от Покровского точного объяснения, и тому пришлось подробно рассказать о знакомстве со мной.

На другой день мне пришлось выдержать бурное объяснение. «Ты позоришь мое имя». Как всегда, он применил свое любимое выражение, когда был вне себя от гнева. Я всячески старалась объяснить, почему я надела парик, но это не привело ни к чему. Он кричал, стучал кулаками по столу, гремел стульями, грозился выгнать меня из дома. Дядя Жорж снова старался его успокоить, но это было трудно. Наконец, он постепенно утих, велел мне уйти и не показываться ему на глаза до его отъезда, который, к счастью, был назначен через два дня.

В прихожей дядя Жорж меня догнал и сказал с досадой: «Вот видишь, что вышло, ведь я тебя предупреждал насчет парика». – «А вы даже не подумали меня выручить. Могли бы спокойно сказать, что выдали за меня свою знакомую барышню. Вы все эгоисты и ничего для других не сделаете», – прибавила я и отправилась к себе спать. Думала много о всей моей юности в вечных стычках с отцом, о его постоянном гневе и неприязни. Долго не спалось. Старалась придумать, как бы избавиться от этих постоянных сцен, но, ничего не придумав, все же заснула глубоким сном.

День, когда мы ставили «Снег», остался для меня памятным, необыкновенным днем. Нам удалось настолько срепетироваться, что мы свободно обошлись без заболевшего суфлера Сартова. Таня Голова была в роли соперницы, соблазнившей моего мужа. Вся пьеса была захватывающе интересна, Пиотровский остался доволен. «Видно, детки, что поработали, – добродушно сказал он. – Но ты все-таки не можешь обойтись без своих хохлацких интонаций. Берегись». Партнером моим был Саша Слободской[33], очень талантливый, по происхождению еврей. В его наружности ничего еврейского не было. Светлый, высокий блондин с очень открытым прямым характером, страстно увлекающийся театральным искусством.

Он всех нас покорил своей непосредственностью и общительностью. Он мне очень был по душе, но приглашать его к себе я не решалась, опасаясь столкновений с моей буржуазной средой. Боялась, чтобы он не натолкнулся на неприязненное отношение, столь принятое в нашу эпоху по отношению к евреям. Саша был замечательным партнером. С ним было легко работать, он так увлекался пьесой, что жил ею полностью. Все то время, что мы над ней работали, он ничем другим не интересовался. Я тоже очень глубоко переживала этот опыт, первый, театральный. Часто проводила время в школе даже после занятий.

Нас в тот период образовалась маленькая компания, объединенная общими интересами: Саша, Галя, Женя, Таня Голова, Дима Сартов и я. Мы ходили в Малый театр и в Александринку почти каждый день. Были способны смотреть одну и ту же пьесу много раз, лишь бы находиться в театре, изучать каждое движение артистов, следить за их переживаниями.

По окончании спектакля мы выходили в освещенные улицы и, несмотря на услужливые предложения многочисленных извозчиков, отправлялись пешком по домам, громко разговаривали и спорили. Сначала провожали Таню, Галю и Женю, они все жили недалеко от Малого театра. Затем Саша и Дима провожали меня на Литейный, хотя потом им приходилось совершать длинное путешествие по замолкнувшему городу. Какие это были прекрасные звездные ночи! Особенно когда выпадал в изобилии снег, он ярко искрился на крышах домов, на оголенных деревьях, на широкой мостовой. Никто из нас не замечал холода. Спорили без конца.

В школе был урок танцев. После окончания его мы танцевали вальс под аккомпанемент Саши, который хорошо играл на пианино, исключительно по слуху, так как он почти не знал нот.

Я вспомнила, что дядя Жорж очень ворчит, так как я почти перестала появляться у него. Я завтракала днем в школе или в ближайшем ресторане, ужинала часто просто бутербродом, чтобы затем идти в театр. Я подумала, что все же надо заглянуть к нему, посидеть вечерок и успокоить его. Я поделилась своим намерением с Сашей и другими. Они начали меня уговаривать пойти с ними в Александринку смотреть «Даму из Торжка», в которой Рощина-Инсарова[34] была бесподобна. В этот раз я проявила характер и отказалась наотрез.

Когда я вошла сначала к себе, увидела, что все наши жильцы столпились в коридоре и взволнованно о чем-то говорят. К ужасу моему, я узнала от Ксени и Марины, что жена Тэр-Гукасова, Елена Владимировна, убита молодым офицером, преследовавшим ее давно своим ухаживанием. Получив решительный отказ, он подстерег ее у кофейной Андреева, выстрелил в упор, убив ее наповал; дал себя тут же спокойно арестовать. Ему грозит каторга; нашлись свидетели, его товарищи по полку, утверждающие, что это убийство преднамеренное. Он много раз хвастался, что убьет ее, особенно когда был выпивши. Мы все долго обсуждали этот трагический инцидент. Жалели Тэр-Гукасова, обожавшего свою жену. Восхищались той гармонией, которая царила в их супружеской жизни, их сердечным отношением ко всем. За что? Этот вопрос невольно вырывался у всех. Все очень любили добрую, гостеприимную Елену Владимировну. Ее трагическая смерть ошеломила нас всех своей неожиданностью. С грустью обсуждали, как тяжело будет ее мужу перенести этот удар.

В этот вечер мы долго не спали, пили чай то у одних, то у других. Никто не играл на рояле, не пел, карты исчезли. Никогда так тихо не было в квартире. Екатерина не ругалась со своей дочерью. Самовар, летавший из одной комнаты в другую, и тот, казалось, запел заунывнее и тише.

Последним узнал о случившемся Шумский, явившийся поздно. Я пригласила его пить чай у меня, также старуху Дшевашидзе, способную его пить раз пять в день. Она нас уверяла, что у Елены Владимировны были трагические глаза, что можно было по их выражению подозревать, что с ней случится что-то недоброе.

В полночь явился Тэр-Гукасов, мы с Шумским пошли ему навстречу. Не забыть никогда его страшного серого лица. Оно все осунулось, волосы, слегка седеющие на висках, побелели. Шумский обнял его. Он сразу согласился, без малейшего сопротивления, войти в мою комнату. Дшевашидзе принесла коньяку и заставила его выпить целый стакан. Он не сопротивлялся, исполнял, как будто машинально, все, что ему указывали делать. Его прозрачные, как будто стеклянные глаза наводили на нас страх. Он опустился тяжело на диван, спрятав свою голову в руках, облокотившись о стол. Мы всячески старались смягчить это страшное состояние, но только в три часа ночи нам удалось уговорить его лечь спать.