Принц приливов - Пэт Конрой

В августе 1950 года, неожиданно для отца и к большому его неудовольствию, его вновь призвали на военную службу, приказав явиться на призывной пункт для отправки в Корею. Мать решила, что ей небезопасно оставаться на острове Мелроуз одной с тремя малолетними детьми, и приняла приглашение свекрови провести этот год в Атланте. Бабушка жила в доме на Роуздейл-роуд. До того времени я и не подозревал о существовании бабушки. Родители никогда не упоминали о ней. Бабушка возникла в нашей жизни как тайна и подарок судьбы.

В Коллетоне мы простились с дедом Винго, заперли наш белый островной дом и отправились в Атланту. Это был единственный год нашей детской жизни, проведенный в городе. На Роуздейл-роуд я впервые поцеловал мать своего отца, и она повела нас по узкому проезду к своему дому. Бабушка жила с человеком по имени Папа Джон Станополус. В разгар Великой депрессии она покинула мужа и сына и отправилась в Атланту искать работу. Целый год она трудилась в отделе нижнего белья универмага «Рич», отсылая в Коллетон половину своей месячной зарплаты. Но возвращаться к деду она не собиралась, и, когда развод с ним был оформлен, вышла замуж за Папу Джона. Тот потерялся и случайно забрел в отдел дамского белья. Так они познакомились, а через неделю поженились. Бабушка соврала ему, что никогда не была замужем. Я едва не открыл рот от изумления, когда отец представил нас Папе Джону как бабушкиных племянников. Только с годами мы поняли эту историю. По мнению родителей, нам было незачем знать о взрослых взаимоотношениях, поэтому они говорили нам только то, что считали нужным. Ко времени приезда на Роуздейл-роуд мы уже научились держать язык за зубами и не выпаливать свои мысли вслух. Отец познакомил нас с бабушкой — Толитой Станополус и велел мне называть ее тетушкой Толитой. Будучи послушным мальчиком, я повиновался. Вечером я все же потребовал у матери объяснений, но та ответила, что меня это не касается, и добавила, что расскажет потом, когда я стану постарше.

В то время Папа Джон оправлялся после сердечного приступа — первого в череде тех, которые постепенно свели его в могилу. У него было узкое изможденное лицо, фантастически громадный нос, приделанный словно каменный навес, и величественная лысина. Будучи бездетным, Папа Джон полюбил нас с первой минуты, едва мы переступили порог комнаты, в которой впоследствии он умер. Он постоянно целовал нас, это занятие никогда ему не надоедало. Папа Джон обожал запахи и голоса детей. Нашего отца-он называл кузеном Генри.

Дом Толиты стоял на холме, среди таких же скромных аккуратных построек. Район этот назывался Вирджиния-Хайлэндс, однако бабушка утверждала, что живет на Друид-Хиллс — в более фешенебельном месте, расположенном восточнее. Район был выстроен из кирпича цвета высохшей крови, отчего вся северо-восточная часть города казалась покрытой угрюмой ржавой патиной. Бабушкино жилище отличали острые шпили и крутые крыши. С улицы оно выглядело уютно, но слегка странновато; внутри напоминало лабиринт. Комнаты было бы правильнее назвать клетушками с низкими потолками, зато их было много, и все — причудливой формы, с пугающими нишами и выступами. Уголков, где можно спрятаться, — предостаточно. Дом будто специально спроектировали для взращивания детских кошмаров, имеющих особую направленность.

Внизу находился недостроенный подвал, настолько жуткий и пробуждающий такие мрачные фантазии, что после наступления темноты даже мать не отваживалась туда спускаться. Две стены из бетона — вечно в капельках подвальной влаги или дождевой воды, две другие — земляные, красноватые, как и большая часть земли в Джорджии. Казалось, этот уродливый необорудованный подвал выдолблен внутри холма.

Со стороны улицы дом загораживали четыре развесистых дуба, чьи ветви нависали сумрачным зонтом. Деревья были настолько мощными, что в грозы на стены дома попадали лишь редкие капли. Между тем дубы эти не являлись чем-то экзотическим для города или района. Атланту сумели построить, не уничтожив леса. По вечерам к задней двери приходили опоссумы и еноты, и мать кормила их алтейным корнем. Весной в воздухе разливался аромат свежескошенных лужаек; когда мы шли по Стиллвуд-авеню под кронами кизила, небо было совершенно белым, словно брачное ложе.

До переезда в Атланту я ощущал себя просто ребенком. За тот долгий год я многое узнал; можно сказать, понял значение родины. В первую неделю жизни у бабушки она застукала нас троих, когда мы, взяв веревку, ведро и куриные косточки, собрались идти ловить крабов. Мы были полны решимости найти вблизи Атланты морское побережье или приливно-отливную реку. В наших головах не укладывалось, что в городе, где столько развлечений, негде ловить крабов. Мы совершенно не представляли себе мира без островов и без улиц, которые ведут к морю. Но одну улицу мы запомнили навсегда — улицу, которая вела к подножию горы Стоун-маунтин[50].

В субботу, перед тем как уехать в Корею, отец поднял нас спозаранку. Мы отправились на машине. У подножия Стоун-маунтин было еще темно. Мы выбрались из автомобиля и по пешеходной тропе двинулись вверх, на самую вершину горы. Там мы встретили восход солнца. До этого мы никогда не видели гор, не говоря уже о том, чтобы подниматься на них. Мы стояли на гранитной вершине, смотрели, как над Джорджией разливается солнечный свет, и нам казалось, что внизу распростерся весь мир. Вдалеке, в солнечном обрамлении, виднелся силуэт Атланты. Пока мы шли наверх, нас изумил громадный незавершенный барельеф, конные изображения Роберта Ли, Джефферсона Дэвиса и генерала Джексона, прозванного Каменной Стеной, — гранитные, вечно скачущие всадники[51].

На вершине горы мы устроили пикник. Мать расстелила белую скатерть и выложила угощение. День был безветренным и ясным, и скатерть застыла на поверхности гранитного гиганта, словно почтовая марка. Вершина принадлежала только нам. Мы шутливо боролись с отцом. На вершине Стоун-маунтин я получил первый урок по особенностям отцовского характера, который сильно меня впечатлил. В тот день я увидел и осознал опасности, угрожающие нашей семье.

Отец лежал на спине и смотрел в голубое небо. Я разглядывал его руки с выступающими венами — совсем как канаты на палубе лодки.

— Папа, зачем тебе снова на войну? — спросила Саванна.

— Будь я проклят, если бы знал зачем, мой ангел, — ответил отец, поднимая дочь в воздух.

— А я хочу назад в Коллетон, — сообщил Люк, обводя взглядом местность. — Здесь нет креветок.

— Так я всего на год. Вернусь, и мы уедем в Коллетон.

Мать разложила сэндвичи с ветчиной, яйца-мимозы и картофельный салат. Откуда-то появились муравьи; мать с удивлением наблюдала, как они стройными рядами движутся по белой скатерти.