Иван-Дурак - Ольга Матвеева

— Иван Сергеевич, отнюдь. Вы действительно мне симпатичны. — Лицо Петра Вениаминовича изобразило крайнюю степень приязни.

— И вы не считаете меня чудовищем, после всего, что я натворил?

— А что вы такого натворили? Ну, когда-то совершили ошибку. Ну, сделали неправильный выбор. А может, и правильный. Кто знает? И как вы верно заметили в беседе с вашей бывшей возлюбленной, решение о судьбе плода принимали не вы. Вы о нем попросту не знали. Так как же вы можете себя винить в том, что кто-то, воспользовавшись вашим неведением, и даже скажу больше — преступно утаив от вас информацию, все решил без вас? Вы, батенька, в той давней истории были пескариком, которого сначала одна барышня ловко поймала на крючок, потом другая, а вы, простите, как дурак, глотали наживки. Одна голой грудью заманила, другая — пренебрежением и мнимой беспомощностью. В общем, дурак дураком. Просто жертва женского коварства и своей наивности, а также и порядочности. Точнее, собственных представлений о порядочности. Впрочем, молодой человек, я не психотерапевт и не располагаю ни временем, ни желанием копаться в потемках вашей души. Хотя… За отдельную плату я готов, пожалуй. Однако должен вас предупредить, Иван Сергеевич, что мои услуги весьма не дешевы! — Петр Вениаминович расхохотался над собственной шуткой. — Уникальное все-таки я существо: и великодушное, и умное, и талантливое, и с чувством юмора у меня все в порядке. Меня удивляет только одно — а почему вы-то не смеетесь?

Иван посмотрел на собеседника уныло:

— Почему-то не смешно.

— Досадно, батенька, досадно. Я тут перед вами фиглярствую, как перед Царевной-Несмеяной, а вы не потрудитесь даже криво улыбнуться, дабы уважить старика.

Иван натянуто улыбнулся.

— Ну вот, уже значительно лучше. Теперь попридержите эту вашу косенькую улыбочку на лице, быть может, она приклеится и станет настоящей. Глядишь, и научитесь больше улыбаться, а там, глядишь, и жизненные трудности будете переносить легче, без этого вот надрыва, а дальше… Дальше, может, и проблем станет меньше. Так что, батенька, улыбайтесь, улыбайтесь! — Петр Вениаминович, подавая положительный пример, обнажил свои потемневшие от курения зубы. — Вот так, мальчик мой, вот так!

Иван, наконец, расхохотался и удивился, что после пережитого потрясения он еще может смеяться. Так что? Жизнь продолжается?

— Петр Вениаминович? Вы в цирке не работали? — спросил он, отсмеявшись.

— А это не вашего ума дело. — Ответил Петр Вениаминович сухо и надулся.

— А в комедиях не снимались?

— Нет. — Петр Вениаминович насупился еще сильнее.

Иван снова рассмеялся.

— Зря, вот уж зря… такой талант пропадает!

— Отчего же пропадает? Вам же он сейчас помог? Какая разница сколько у тебя зрителей, один или тысячи? Главное, что талант востребован. Я рад, что мои усилия не пропали даром, и вы все же развеселились. Ибо уныние не лучший помощник для достижения цели.

— О какой цели вы говорите?

— О самой благородной, Иван Сергеевич, о самой благородной — о спасении прекрасной дамы. А может, и не прекрасной, но, тем не менее, дамы.

— Петр Вениаминович, помилуйте, разве я уже не спас даму не далее как два дня назад ценой потери собственного душевного спокойствия и новых двух пудиков в грузе моей вины?

— Что ж, это закон жанра — в основе любого подвига лежит самопожертвование. Должен признать, что вы, отправляясь на встречу с Ириной Завьяловой, женщиной, которая стала для вас символом собственной подлости, проявили недюжинное мужество. Кроме того, вы проявили незаурядные дипломатические способности, совершив в глазах Ирины чудесное превращение из давнего врага в старинного друга. Да, не спорю, вы указали этой несчастной женщине, душу которой иссушила ненависть и жажда мести, путь к возрождению, но ведь вы ее не спасли! Не спасли! Спастись она может только сама!

— Боже, сколько пафоса!

— Думаю, амплуа драматического актера подходит мне больше, нежели комического, — произнес Петр Вениаминович самодовольно.

— Я бы так не сказал…

— Ну вот, перестарался, — расстроился Петр Вениаминович. — Вернул не только веселость, но и дерзость. И сам же стал жертвой этой пресловутой дерзости. Господи, как несправедлив этот мир! Вот она благодарность за мои бескорыстные усилия по психологической реанимации этого, пардон, засранца! — Петр Вениаминович выдержал мхатовскую паузу, затем продолжил. — Итак, шутки в сторону! Ваша миссия еще далека от завершения. А посему, так уж и быть, неделю тебе на восстановление сил и за дело!

— Я не хочу! Почему я должен вам подчиняться?

— Я мог бы и не отвечать, но я отвечу. Потому что… Иван Сергеевич, мы с вами это уже обсуждали, я не склонен тратить свое драгоценное время на повтор пройденного материала. Вы сами все прекрасно знаете. За сим позвольте откланяться. — Петр Вениаминович, как обычно, пресек вероятную дискуссию своим внезапным исчезновением.

Вечером тридцатого декабря Иван с женой и чемоданами, полными подарков, погрузились в спальный вагон поезда, идущего в маленький городок в средней полосе России. Впервые за год Иван ехал на родину. Впервые за последние лет пятнадцать он решил встретить Новый год с матерью. Ему бы, конечно, хотелось, как обычно, ограничиться телефонным звонком родительнице и денежным переводом, а самому податься куда-нибудь к морю. Оно представлялось панацеей. Лекарством от всех его бед. Местом, где обретет он покой, где не будут его терзать ни прошлое, ни будущее, а настоящее будет безмятежно, где будет спать он по двенадцать часов в сутки, и никакой Петр Вениаминович не посмеет сунуться в его сновидения.

Неделю назад Ивану позвонила мать и осторожно поинтересовалась, не планирует ли он приехать к ней на праздники? Собственно, этот вопрос она задавала каждый год и всегда получала мягкий, но отказ, снабженный вполне убедительными отговорками, оправданиями и извинениями, суть которых сводилась к простой мысли: «Мама, я вырос, и мне интереснее встречать Новый год в кругу своей новой семьи, со своими друзьями и не в захолустье, а в областном центре, в столице России, а потом и в других столицах мира». Мать горько вздыхала и говорила смиренно: «Жаль, конечно, я очень соскучилась, ну что ж, я все понимаю, сынок». Вот и сейчас мать осведомлялась о том, не соизволит ли сын навестить ее на новогодние праздники скорее церемониально, без какой бы то ни было надежды на то, что он действительно приедет. Иван и хотел отказаться и ничем не нарушать годами сложившуюся традицию, но вдруг представил мать, сидящую у темного окна в кресле-качалке, которое он ей подарил, такую несчастную и одинокую, вдруг услышал в ее спокойном голосе тоску и сдавленную мольбу, что неожиданно для себя произнес: «А может, и приедем. С женой посоветуюсь и перезвоню». Оставил себе узенький мосток для отступления, но жена не устроила истерики и не стала надувать губки и верещать, что хочет в Ниццу, например, а не в заснеженную дыру в сотнях километров от Москвы, она просто сказала: «Мне все равно куда, лишь бы с тобой». Иван даже тогда подумал, что странную он какую-то статусную красавицу себе в жены выбрал, нетипичную, непритязательную какую-то. Может, даже она его и любит? Чем черт не шутит?