Джулия - Ньюмен Сандра

С приходом зимы начали умирать селяне: старики, больные, а также новорожденные, если у матерей пропадало молоко. Когда с поля исчезал младенец (бродячие собаки загрызли, объясняла мать), многие подозревали, что на самом-то деле им подкормилась родня. Члены Союза юных перестали получать мясные консервы и куриный концентрат, а когда ребятишки отправлялись искать пропитание в лесу, они уже не брезговали никакими ползучими тварями. У Джулии тоже подводило живот от голода. Бывали дни, когда ей перепадал только ломтик кекса с цукатами от Гербера.

Примерно в эту пору компания сельских парней, у которых близился призывной возраст, ушла в лес. К ним присоединилась кучка беглых зеков, и теперь вечерами люди остерегались выходить из дому. Однажды ночью у Марси разбили окно: грабители залезли в дом, унесли последние крохи съестного, а перед тем расколошматили стол в гостиной и дружно помочились на кресло Герберта. Авиаторы сочли это смешным розыгрышем и прозвали злоумышленников «лесными дьяволятами», но Гербер и миссис Марси тут же объединились в своем возмущении, мрачно предрекая, что эта история кончится плохо. И вправду, злоумышленники обнаглели и потеряли всякий страх. Людей уже грабили на дорогах, срывали одежду и обувь, а кто оказывал сопротивление, тех зверски избивали. Одна девушка еле приплелась домой: с ней сотворили кое-что похуже. Народ начал роптать: что это, мол, за бунт — грабить беззащитных да измываться над женщинами? Бандиты наконец попались, и трое главарей были публично повешены, однако во время казни толпы собравшихся хранили зловещее молчание.

Остальных участников банды не приговорили даже к расстрелу, а отправили в лагеря. Некоторых — уже в полосатых пижамах — потом видели в поле. Раньше лагерь был хуже преисподней. Теперь он превратился в соседнее поселение, где обретались некоторые одноклассники Джулии.

Сперва эти события еще можно было воспринимать как временный кризис, который вскоре закончится, — а потом уже нет. Для Джулии вехой перемен стали повешения на аэродроме. Запомнился ей лишь один такой случай, но она знала, что были и другие. За казнью наблюдали только женщины и дети. Некоторые женщины не таясь рыдали; понятно, что это были возлюбленные приговоренных. Виселиц хватало только на троих, но в тот день осужденных оказалось семеро: приходилось соблюдать очередность и ждать, когда из петель вынут мертвые тела, чтобы освободить места для следующих. Когда к этому делу привлекли осужденных, какая-то женщина выкрикнула из толпы: «Позор!» Тогда охранники направили винтовки на толпу. Особой жестокостью выглядело то, что последний авиатор, принужденный к этой работе, был обречен идти на эшафот в одиночку. Более всего Джулии запомнилось, как трупы мягко покачивались на веревках, а ветер перебирал им волосы, будто живым.

Другим сохранившимся с тех пор воспоминанием была первая ее голодная галлюцинация. Гербер лежал сверху, придавив ее своим весом, и лапал всюду, куда только дотягивался; в другое время такое могло быть не лишено приятности, но сейчас эта приятность сыграла с ней злую шутку. Он привычно положил руку ей на шею, и удушающая тяжесть его толстой пятерни вкупе с унизительным страхом пересилила все остальное. Джулия почувствовала, как взмывает к потолку и взирает сверху на похабно извивающиеся фигуры. Ей подумалось: «А ведь девчоночка оголодала», и это показалось донельзя смешным. На смену этой мысли пришла другая: «Но дядька окочурится первым» — и тут крошечная фигурка обнаженной девушки где-то внизу стала захлебываться хохотом. Мужские пальцы сдавили ей горло, и Джулия вернулась в собственное тело, содрогаясь от мощной разрядки.

Это было еще отвратительней, чем воспоминание о повешениях. Она всегда заставляла себя думать, что все это происходило с кем-то другим.

К тому времени в ПАЗ уже ввели ежедневную двухминутку ненависти. Телекранов там не было, поэтому мероприятие проходило так: остановившись посреди поля, кто-нибудь зачитывал вслух колонку ненависти из «Таймс» под общие яростные выкрики. Эти вопли, которые завершались скандированием «Эс-Бэ!», летели от одного хозяйства к другому, но никогда не попадали в унисон. Самые отдаленные звучали вяло и неубедительно. От этого участники только входили в раж.

Подружки Джулии придумали новую игру: скандируя «Эс-Бэ!», кружиться с закрытыми глазами. Ту, кто продержится дольше всех, примут в партию и направят в Лондон, легендарное средоточие изобилия и праздности. Для начала каждая загадывала, какое лакомство ждет ее по прибытии в столичный город. Однажды Джулия, ставшая в одночасье невесомой и неутомимой, кружилась изрядно дольше всех. Открыв наконец глаза, она увидела пустое белое небо, на фоне которого, с краю, нечто покачивалось. Отчего-то испугавшись, она пригляделась и различила шеренгу заключенных на вершине холма. Это были фигуры-пугала тех последних дней: одежка болталась на них, словно на шестах. Желтые лица зловеще распухли. У одного парня из беззубого рта с кровоточащими деснами вывалился язык. Парень будто бы кланялся, засунув руки в промежность. Но оказалось, что это вовсе не парень. Это была женщина. И все остальные фигуры-скелеты, обритые наголо, беззубые, оказались женскими. В этот миг одна из девчонок завопила. У Джулии тоже вырвался беззвучный вопль, и девчонки в страхе разбежались. Им вслед полетел неземной звук: прелестный, звенящий девичий смех. Затравленно озираясь, Джулия так и не обнаружила его источник. Лишь позже, ближе к ночи, до нее дошло, что смеялась, по всей вероятности, какая-то узница.

Это воспоминание прочно связалось с другим, в котором одна из тех скелетообразных женщин возникла с вилами на плече в дверях коровника и, тяжело дыша разинутым ртом, обнажила кровоточащие беззубые десны. У этой голова была не обрита, но волосы наполовину выпали, открыв широкие полосы растрескавшейся кожи. Но то была не узница. То была мать Джулии. От ее вида Джулию захлестнул мучительный стыд, и тут же созрело предательское решение: любой ценой избегать таких зрелищ, уносить ноги, лишь бы ничего такого не видеть. А одновременно ее посетила совсем другая мысль: принести матери чего-нибудь съестного — либо у Гербера поклянчить, либо в лесу насобирать, либо выделить из своих скудных припасов. Однако по зрелом размышлении все эти планы рассыпались в прах. Осталась единственная отчаянная задумка: накормить мать своей плотью.

В такой же сырой весенний вечер, совсем близко к концу, Джулия с Кларой оказались в поле наедине, и мать завела речь про Старшего Брата.

— Едва ли он такой молодой, каким его изображают, но лицо действительно его. Мне ли не знать. На митинги протеста поначалу всегда выходила одна и та же сотня людей. В ту пору он был никто, ничто и звать никак, но старше нас всех; этим и выделялся. Однажды в жару я протянула ему бутылочку грушевого сока, только не припоминаю, хлебнул он из нее или нет.

— Ты никогда не рассказывала, — удивилась Джулия.

— И правильно делала. Вот если бы я считала, что он сиял как солнце и все перед ним благоговели… может, и поделилась бы. Но про Старшего Брата в ту пору даже мыслей не возникало, да и ни про какого конкретного человека тоже. В том-то и был смысл, как мне казалось. Но стоило им захватить власть… или в то время правильней было сказать «трон», все боролись за трон. И Майкл тоже. — Она покосилась на Джулию и без нужды добавила: — Отец твой.

— Но ему-то победа, надо думать, не светила. Не мог он сделаться Старшим Братом.

— Ну, не знаю, не знаю… Это теперь мы считаем, что Старший Брат — единственный и неповторимый, а вообще-то, на его месте вполне мог оказаться Майкл, и разница была бы невелика. Да любой из них годился на эту роль. Я не о себе, разумеется. — Она коротко хохотнула. — Уж я-то, конечно, не смогла бы оказаться на его месте.

— Из-за того, что ты женщина, — предположила Джулия.

— Да разве в этом дело? Была в те годы одна женщина. Диана Винтерс. Вот она бы смогла. Но ее, думаю, уже нет в живых.

— Очень умная небось?