Крапленая (СИ) - Элеонора Мандалян

- Это чем же он ей так сильно насолил?

- Кой-какие догадки, конечно, у меня есть. Но не хочу об этом говорить. Как ни как, он мой шеф и однокашник.

- Так может еще все образуется?

- Боюсь что нет. Я вчера была у него. Не узнать Марика. Щетиной оброс. И даже, знаешь, вдруг поседел. Ходит, как маятник, без передышки –туда-сюда, туда-сюда. Или сидит, уставившись в пустоту, и твердит, как попугай: «Уеду к родителям в Израиль». Так что, Катя, сижу, дрожу. Уж очень не хотелось бы работы лишиться. Да видно все к этому идет. Ладно. Ты о себе расскажи. Как дела твои?

- Превосходно. Вышла замуж. За французского дипломата. На днях уезжаем на пять лет в Австралию.

- С ума сойти!.. – с недоверием в голосе пробормотала Люба, конечно тотчас представив себе лопоухое, безгрудое убожество по кличке «Кузнечик». – Наверное, он намного старше тебя?

- Ну что ты. Мы с ним ровесники. Красавец! Высокий. Брюнет. В посольстве на приемах все сотрудницы на него пялятся. А он их, представь, даже не замечает. Разодел меня, как куклу – меха, драгоценности. На день рождения перламутровую «Ауди» подарил. Приходится учиться водить. Оказывается, самой сидеть за рулем гораздо приятнее, чем когда рядом постоянно торчит его шофер.

- Рада за тебя. – Как ни старалась Люба, естественности и искренности в голосе не получалось.– В наши края не собираетесь? Хотелось бы взглянуть на вас обоих.

- А как же. Перед отъездом в Сидней обязательно заскочим с мамой попрощаться.

- Кстати о твоей маме! – вспомнила вдруг Люба. – Мы с ней постоянно сталкиваемся в нашем супермаркете. А вот последние несколько дней я ее что-то не вижу. Не заболела ли. Я даже вчера или позавчера позвонила ей узнать, не надо ли чего. Никто почему-то не ответил. Хотела забежать к ней и, честно говоря, забыла. Я сама такая расстроенная хожу из-за нашего салона, все из рук валится, ничего делать не могу. Шутка ли, без работы остаюсь. Но, если хочешь, схожу.

- Спасибо. Не надо. Я пошлю к ней знакомого доктора. Если что, сама приеду.

Положив трубку на рычаг, Катя задумалась, переваривая в деталях добытую информацию. Итак, можно считать, что цель достигнута. Счастливая жизнь Марика и Аделины кончилась. И даже с бенефитами. Рушится не только семья, но и весь его жизненный уклад. А это уже полный реванш.

Однако что там Любка говорила про ее мать? При их последней встрече она пообещала ей часто звонить из гостиницы. Но совсем забыла об этом. А ведь мама, зная что дочь в Воронеже, наверное, каждый день ждет ее звонка. Почувствовав укол совести, Катя набрала домашний номер и долго держала трубку у уха.Мать к телефону не подошла. Меньше всего Катя была настроена сейчас ехать домой. Вечно у нее какие-то фокусы, - раздраженно думала она, просовывая ступни в уличные туфли.

Открыв своим ключом дверь, Катя застыла на месте. В нос шибануло нестерпимой вонью. Тошнота клубком подступила к горлу. Жуткое предчувствие обжигающим куском льда парализовало внутренности. Она не окликнула мать, а на цыпочках проскользнула в комнату, готовая к самому худшему. И тут, от представшего перед ней зрелища, ее начало безудержно рвать.

Мать, вернее то, что от нее осталось, было притянуто ремнями к стулу. Вместо лица сплошное месиво. Давно свернувшаяся и почерневшая кровь превратила его в чудовищную маску, на которой выделялось лишь одно светлое пятно – кусок пластыря, залеплявшего рот. Судя по виду и запаху, мать была убита, как минимум неделю назад. То есть на следующий день после посещения дочери.

Находясь в шоковом состоянии, Катя – зеленая, с трясущимися руками, не сразу обратила внимание на кусок картонки, заткнутый за ворот халата убитой. Пропитавшись спекшейся кровью, картонка прилипла к халату и к телу. Закусив губу и зажмурившись, Катя потянула ее на себя, отчего тело матери вместе со стулом подалось вперед, грозя перевернуться. Ей пришлось свободной рукой придержать его за плечо. Проклятая картонка не отделялась. Тогда Катя осторожно отодвинула воротник халата и с трудом прочитала нацарапанные фломастером слова: «Не вернешь, что взяла, отправишься следом».

Угроза эта ее нисколько не напугала. Она думала сейчас о другом. Тело матери нужно было предать земле. А она не могла этого сделать. По внешнему облику, по паспорту и по ее собственной задумке, она больше не являлась дочерью Антонины Ивановны Погодиной, и ее хлопоты вокруг погибшей неминуемо привлекли бы к ней внимание соседей и милиции. Мать зверски убита, а следовательно будет начато расследование. Даже здесь сейчас ей находиться не безопасно. Не исключено, что за квартирой продолжают вести наблюдение и ее враги.

С тяжелым сердцем Катя направилась к выходу. Но в дверях остановилась и, передумав, повернула назад. Руки у нее все еще дрожали. Однако она нашла в себе силы открыть камеру, с которой теперь почти не расставалась, и сделать несколько страшных снимков.

Катя покинула материнский дом так же как и вошла – на цыпочках, оставив дверь полуоткрытой. Уже на лестнице, убедив себя, что ей можно не бояться быть узнанной, она распрямила плечи, откинула назад голову и с независимым видом спустилась вниз. Ей хотелось крикнуть таращившимся на нее дворовым бабулькам: «Какого черта вы тут торчите? Там ваша убитая соседка! Бегите к ней!» Но она сдержалась и прошла через двор, в котором выросла, так, будто случайно забрела сюда.

На соседней улице за углом находился банк. Порывшись в сумочке, Катя достала нужный ей паспорт и сняла со своего счета две тысячи долларов. Затем купила конверт с бумагой и написала на нем адрес соседней с матерью квартиры.

На отдельном листке она вывела:

«Уважаемые Иван Петрович и Мария Федоровна!

Вашу соседку, Антонину Ивановну Погодину, убили в собственной квартире. Сделайте одолжение, похороните ее по всем христианским правилам. Ее дочь Катя заграницей и найти ее не представляется возможным.

Заранее спасибо.

Друг Кати»

Вместе с запиской она вложила в конверт снятые со счета деньги, аккуратно его заклеела и вернулась в свой подъезд с черного хода. Огляделась по сторонам, прислушалась – никого. Но где-то наверху отвратительно резко хлопнула железная дверь старомодного лифта. Катя отыскала на стене ящик соседей по площадке и, бросив в него конверт, поспешно вышла из подъезда.

Запершись в своей светелке, она, не раздеваясь, притулилась на кончике дивана и неподвижно застыла так, в неудобной, скрюченной позе на долгие часы. Месть Ломова настигла ее, лишив жизни ее ни в чем не повинную мать.

Она вспоминала свое детство. Несчастная женщина всю жизнь тянула лямку за двоих, стараясь быть дочери и матерью, и отцом. Правда, у нее это плохо получалось. Бедность, казалось, намертво прилипла к ним, как накипь к старому чайнику. Катя росла озлобленной, несносно раздражительной и требовательной, во все суя свой нос-култышку. Только сейчас она вдруг осознала, что, в отличие от нее, мать вовсе не была дурнушкой. Даже наоборот, вполне привлекательной женщиной, если не с красивыми, то, по крайней мере, с правильными чертами лица. Но из-за дочери у нее никогда не было личной жизни. Она не имела возможности привести кого-нибудь в дом или самой задержаться после работы. Катя тиранила ее, ничего не давая взамен. Внушив себе, что ненавидит мать, как причину всех своих бед, она и ей не позволяла любить себя.