Крапленая (СИ) - Элеонора Мандалян

Она вспоминала свое детство. Несчастная женщина всю жизнь тянула лямку за двоих, стараясь быть дочери и матерью, и отцом. Правда, у нее это плохо получалось. Бедность, казалось, намертво прилипла к ним, как накипь к старому чайнику. Катя росла озлобленной, несносно раздражительной и требовательной, во все суя свой нос-култышку. Только сейчас она вдруг осознала, что, в отличие от нее, мать вовсе не была дурнушкой. Даже наоборот, вполне привлекательной женщиной, если не с красивыми, то, по крайней мере, с правильными чертами лица. Но из-за дочери у нее никогда не было личной жизни. Она не имела возможности привести кого-нибудь в дом или самой задержаться после работы. Катя тиранила ее, ничего не давая взамен. Внушив себе, что ненавидит мать, как причину всех своих бед, она и ей не позволяла любить себя.

И только теперь, внезапно и страшно лишившись ее, поняла, как была дорога ей эта, задавленная тяжелой судьбой женщина - единственно близкий и до конца преданный ей человек. Поняла, что отныне осталась одна в целом мире.

«Прости меня, мама, что я не могу занять место дочери на твоих похоронах, - прошептала Катя, с силой зажмуривая глаза, чтобы не дать пролиться подступившим слезам.»

Мадам Анна несколько раз звонила ей, приглашая к трапезе, прося пообщаться с ее гостями, но Катя, ссылаясь на головную боль, наотрез отказывалась спуститься. Ее безбожно мутило и даже сама мысль о еде вызывала отвращение. В конце концов хозяйка сама не поленилась подняться к ней с подносом в руках. Лестница была крутая, и немолодая, грузная женщина, запыхавшись, ввалилась в комнату.

- Ты позволишь присесть на минутку? – спросила она, водружая поднос на стол. – Что-то грудь сдавило.

- Конечно, конечно, - отключенно пробормотала Катя. – Зачем вы это.

- Что-нибудь случилось, милая? – Голос хозяйки был полон искреннего участия. – На тебе лица нет.

Катя взглянула на нее и хмуро улыбнулась:

- На вас тоже. – Подумав, она добавила: - Не обращайте внимания. Мои обычные мигрени. Если они приходят, то мучают часами.

- Слышала новость? Весь город гудит от возмущения.

- Нет. А в чем дело?

- Зверски зарезали женщину. Надругались над ней, изуродовали до неузнаваемости, привязали к стулу и оставили гнить в пустой квартире. Такой ужас у нас, в Воронеже, случается впервые.

С плохо скрываемой враждебностью Катя уставилась в возбужденно горящие глаза женщины, взахлеб спешившей сообщить ей сенсационную новость.

- Мне искренне жаль, - сказала она. – Но, простите, у меня слишком болит голова. И есть я не буду. Спасибо за ваше внимание и хлопоты.

Осуждающе покосившись на постоялицу, мадам Анна пожала плечом, тяжело поднялась и, не сказав больше ни слова, вместе с подносом покинула комнату.

Катя узнала из газет о дне и месте похорон и в назначенное время незаметно проскользнула в кладбищенскую церковь на отпевание. Она не стала одеваться в черное, чтобы не привлекать к себе внимания, только голову прикрыла газовым шарфиком. К ее удивлению, церковь была забита битком. Те, кто не смог войти, остались ждать снаружи. Неужели все эти люди знали маму, - недоумевала Катя, вглядываясь в незнакомые лица, - или их привело сюда простое любопытство?

Бедная мама. Собравшимся даже некому выразить соболезнование. Никто не рыдает, не убивается у ее наглухо закрытого гроба. В сторонке, под образами жмутся соседи и целая стайка дворовых стариков. Поискав глазами, Катя нашла среди них Ивана и Марию. Судя по их деловитой активности, они исполнили ее просьбу.

Когда гроб вынесли из церкви и повезли к заранее подготовленной свежевыкопанной яме, Катю еще раз удивило небывалое скопление людей. Теперь она не сомневалась, что их привела сюда быстро распространившаяся молва о совершенном злодеянии. Катя остановилась в стороне, под деревом, откуда с трудом могла видеть церемонию похорон. Постоянно перемещавшие-ся толпы людей то и дело загораживали ей обзор.

Гроб опустили в яму и начали закидывать землей.

«Ну вот и все. Прощай, мама. Знаю, ты слышишь меня. Ты рядом. Я чувствую твое присутствие. И я обещаю тебе... я торжественно клянусь, что отомщу за твои предсмертные муки, за твою чудовищную гибель. Я расквитаюсь с ними, с каждым в отдельности – с заказчиком и его исполнителями. А ты... ты будешь хранить меня оттуда. Оберегать, как ты оберегала свою маленькую, несносную Катюшу, доставлявшую тебе столько горечи и хлопот.»

Внезапно возникшая мысль заставила ее повнимательнее оглядеться по сторонам. По логике вещей убийцы должны быть сейчас где-то поблизости в надежде увидеть ту, за кем так долго и безуспешно охотятся, то есть ее.

Кате не пришлось искать долго. Всего в нескольких метрах от нее, небрежно привалясь к кривому стволу старого дуба, стояли двое, исподлобья просверливая взглядами всех, кто находился вокруг них. Они были слишком хорошо ей знакомы, чтобы ошибиться. Сашок и Борис! Верные псы Ломова. И к тому же, как она теперь знала, палачи и убийцы. Да как они посмели явиться сюда! Сколько циничного хладнокровия и уверенности в своей безнаказанности было написано на их наглых, бесстрастных рожах! Катя пожалела, что у нее нет при себе пистолета.

Она не боялась быть узнанной, но и засвечиваться в своем новом облике ей было ни к чему. Они не должны видеть ее здесь, не должны запомнить ее лицо. Стараясь не привлечь к себе внимания, она повернулась к ним спиной и медленно направилась к кладбищенским воротам. Ее глаза были сухи, а губы беззвучно шептали: «Прощай, мама. Не поминай лихом.»

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Рассчитавшись с мадам Анной и пообещав ей приехать снова, Катя в тот же день вылетела в Москву. Домой, естественно, она не пошла, сняв себе номер в роскошном «Метрополе» на имя Кэтрин Григ. Она испытывала огромное облегчение от того, что избавилась, наконец, от назойливой мадам Анны с ее иностранными гостями и обязательными совместными трапезами, что никто не потревожит ее, не ворвется к ней помимо ее воли. Что можно позволить себе просто выпасть из времени, просто не быть.

Выпроводив горничную, рвавшуюся на следующее утро убрать ее номер, она вывесила на наружной ручке двери карточку «Не беспокоить».

Катя не знала, сколько часов или дней пролежала поперек шикарной кровати, устремив неподвижный взгляд в золоченую лепнину потолков, переживая шаг за шагом прожитые годы, пытаясь взглянуть на них глазами матери, пытаясь проникнуть в тогдашние ее мысли и чувства. «Это, жгущее огнем, клеймо вины перед тобой, мама, я буду носить на сердце до конца своих дней. Ты родила меня себе на горе. Я сделала тебя несчастной вдвойне, а теперь вот из-за меня же тебя насильственно лишили жизни. И я даже не знаю, как долго и как страшно длилось твое умирание. В самый тяжелый твой день я была совсем близко от тебя, но я не пришла тебе на помощь, не спасла тебя, не облегчила страдания.»