Билли Батгейт - Эдгар Доктороу

— Микки, ты ведь понимаешь, а не понимаешь, так обязательно поймешь, что я должен приготовиться, никаких случайностей я допустить не могу, мне любая помощь может потребоваться. Как знать? Как знать? Помню, много лет назад меня поразил Патрик Девлин, вы должны помнить братьев Девлин, которым тогда принадлежал почти весь пивной бизнес в Бронксе, а мы в то время только начали, и я хотел немного проучить его, парень он был крепкий, и мы подвесили его за большие пальцы рук, помнишь, Лулу? Но он-то не знал, что у нас на уме, он решил, что мы его убиваем, и закричал, чтобы привели священника. И это меня поразило. В минуту смерти он звал не мать, не жену, а именно священника. И тут я задумался. Я хочу сказать, что в такие моменты человек обращается к своей силе, ведь так? Мы тогда только выдавили ему на глаза кишки и дерьмо из дохлой крысы и заклеили их пластырем, оставив его висеть в собственном подвале, мы-то знали, что его найдут там, правда, к тому времени, когда эти вонючие идиоты его обнаружили, зрение он уже потерял. Но я так и не могу забыть, что он звал священника. Такие вещи не забываются. Мне нравится этот маленький канадский французишка, мне нравится его церковь, я им крышу новую сделаю, чтобы не текло в сокровенные моменты, это мне настроение поднимает, понимаете? Каждый раз, когда я вхожу к ним, у меня настроение поднимается, правда, я не знаю латыни, но я ведь иврита тоже не знаю, так что почему бы не соединить одно с другим? Христос был одновременно и тем и другим, черт возьми, разве не так? Они требуют исповеди, не хочу притворяться, будто я без ума от этого, но опять-таки никаких обид; когда придет время, как-нибудь справимся. Моя мать ничего не должна знать… Ирвинг, и твоя мать тоже, им это не надо, они не поймут. Никогда не любил, как старики молятся в синагоге, раскачиваются взад-вперед, каждый что-то бормочет себе под нос, голова болтается, плечи ходят туда-сюда, я люблю, когда человек ведет себя с достоинством, когда люди вместе поют, делают одно и то же одновременно; мне нравится сам порядок, это ведь что-то значит, когда все опускаются на колени, это радует Бога, может, слишком сложно для тебя, а, Лулу? Вы только посмотрите на него, какой несчастный, посмотри на выражение его лица, Отто, он же сейчас заплачет, скажи ему, что я все тот же прежний Немец, что ничего не изменилось, ничего не изменилось, слышишь ты, дубина? — И он обнял бандита, смеясь и похлопывая его по спине. — Ты же знаешь, как обстоит дело с судом, ты же знаешь, что мы начинаем немного нервничать, когда нас ждет судебный процесс. Вот и все. Вот и все. Не мы первые, не мы последние.

Никто ничего не сказал, только Дикси Дейвис все время кивал и одобрительно хмыкал свое бессмысленное «угу», мы все обалдели, поразительный получился денек. Мистер Шульц продолжал говорить, но, улучив момент, я незаметно выскользнул из комнаты и ушел к себе. Мы все знали, что мистер Шульц — человек необузданный, он ни в чем не мог остановиться, он все доводил до крайности, преувеличивал до невозможности, в этом, как и в своем гневе, он был неудержим. Я нисколько не сомневался, что истинным католиком он не станет, он просто хотел, если можно так сказать, дополнительно подстраховаться, он почти этого не скрывал, и если только вы сами не религиозный человек, который верит в единственного истинного Бога, вы бы с уважением отнеслись к его ненасытности, ему всегда всего было мало, и, если бы нам пришлось пробыть здесь подольше, он, возможно, стал бы еще и членом протестантской церкви Святого Духа; Бог знает, он был вполне способен и на такое, страсть приобретения была в мистере Шульце сильнее осторожности, эта страсть снедала его всегда и везде, он приобрел питейные притоны, пивные компании, трейд-юнионы, подпольные лотереи, ночные клубы, меня, мисс Дрю, а вот теперь приобретал католицизм. Вот и все.

Глава четырнадцатая

В первых числах сентября должен был начаться судебный процесс над мистером Шульцем, а перед этим он еще собирался принять католичество, так что одним махом он удвоил наши трудности. Последние дни были очень суетливые, появился еще один адвокат, которого я раньше не видел; это был величественный дородный седовласый джентльмен, с гангстерами или их советниками его ничего не связывало — это становилось очевидно, стоило только посмотреть на его важные манеры и старомодные очки, державшиеся на одной переносице и привязанные к черному шнурку, на котором они и болтались, когда он ими не пользовался; к тому же он привез с собой молодого помощника, тоже адвоката, который носил оба их портфеля. Приезд новых людей повлек за собой закрытое совещание на целый день в номере мистера Шульца, а на следующий день — визит в здание суда. Подготовка мистера Шульца к религиозному возрождению требовала бесед с отцом Монтенем в церкви. Сверх того, продолжались и обычные дела, ради которых все, кроме Дрю Престон и меня, носились как угорелые.

Вот почему однажды утром я и оказался верхом на живой деревенской лошади, я сидел, крепко вцепившись в поводья, казавшиеся мне все же недостаточной опорой, и пытался наладить хоть какой-то контакт с высоким широкозадым зверем, который притворялся, что не понимает меня. Я раньше думал, что лошади тупые. Когда я говорил ей, чтобы она шла помедленнее, она пускалась в галоп, а когда понукал ее не отставать от серой кобылки мисс Дрю, она останавливалась, опускала голову и принималась щипать вкусную густую траву на лугу. Я восседал на ее спине как хозяин, но это все же была ее спина. Я либо подпрыгивал на ее крупе, согнувшись в три погибели, чтобы не упасть, а Дрю Престон в это время советовала мне, что я должен делать со своими коленками и как упираться пятками в стремена (выполнить эти прекрасные советы я в то время был не в состоянии), или же сидел неподвижно под палящим солнцем и смотрел, как наклоняется голова этой обжоры, а потом и вовсе исчезает из виду, и слушал, как она рвет своими большими зубами траву и жует ее, постепенно проталкивая все глубже в рот, а тем временем расстояние между мной и второй живой душой в этом мире все больше увеличивалось. Лошадь моя была весьма заурядной гнедой масти с черными подпалинами на морде и на крестце, но по вредности ей равных не было. Я считал, что миссис Престон поступила жестоко, позволив лошади так издеваться надо мной. Я проникся дополнительным уважением к Джину Отри,[5] который не только прекрасно скакал на лошади, но и умудрялся при этом еще чисто петь. Единственным моим утешением было то, что никто из банды не видел меня в тот момент, а когда мы поставили лошадей в фермерскую конюшню и пошли в город пешком, я с удовольствием ощутил под ногами твердую землю и поблагодарил Бога и Его солнечный мир, что остался жив, хотя чуть охромел и натер задницу.

Завтракали мы в моем любимом кафе. Других посетителей не было, хозяйка ушла на кухню, так что мы, миссис Престон и я, могли говорить совершенно свободно. Я был счастлив снова оказаться с ней наедине. Она подтрунивала над моими мучениями, но всерьез сказала, что после нескольких уроков я стану хорошим наездником. Я не возражал. В своей бледно-серой блузе с большим воротником и глубоким вырезом и в голубом бархатном жакете с кожаными заплатками на локтях она выглядела замечательно; мы не спеша съели кашу, яичницу и тосты, выпили по две чашки кофе и выкурили по сигарете «Уингс», а она тем временем расспрашивала меня о моей жизни, глядя мне в глаза не отрываясь и слушая мои ответы так, будто никто другой в мире ее не интересовал и не интересует. Я знал, что точно так же она слушает мистера Шульца, но мне все равно было приятно. По-моему, привлечь ее внимание было и почетно, и волнующе, она по-дружески доверяла мне; что могло быть лучше этого завтрака наедине с ней в провинциальном кафе, этого простого естественного разговора, хотя положение мое было не из простых, потому что обстоятельства заставляли меня проявлять максимум способностей.

Я сказал ей, что живу в бандитском районе.

— Это значит, что твой отец гангстер?

— Мой отец давно бросил нас. Я имею в виду сам район.

— А где это?

— В Бронксе, между Третьей и Батгейт авеню. К северу от Клермонт авеню. Я из того же района, что и мистер Шульц.

— Я никогда не была в Бронксе.

— Я так и думал, — сказал я. — Мы там снимаем квартиру. Ванная стоит на кухне.

— Кто это — мы?

— Моя мать и я. Мать работает в прачечной. У нее длинные седые волосы. Мне кажется, она женщина интересная или, во всяком случае, могла бы такой быть, если бы следила за собой. Она очень чистоплотная и опрятная, я не то говорю, она просто немного чокнутая. Зачем я вам все это рассказываю? Я о ней никогда ни с кем не откровенничал и сейчас чувствую себя паршиво, потому что так говорю о собственной матери. Она очень добрая. Любит меня.

— Как же иначе.

— Но все же она не совсем нормальная. Косметикой она не пользуется, друзей у нее нет, что-нибудь купить себе или завести любовника она не хочет. Ей все равно, что о ней думают соседи. Она больше в фантазиях живет. Все ее считают ку-ку.