Другое. Сборник - Антон Юртовой

Ирбицкого, предпочитал утаить своё общение с лесными обитателями округи, искренне, как ему казалось, желая хотя бы этим немногим уменьшить возможные их страдания и потери от разгневанных заезжих карателей. Рассчитывать на такой желательный оборот было, разумеется, более чем наивно, поскольку в Неееевском о его тамошнем пребывании и затянувшейся поездке к Лепкам узнается едущими туда едва ли не в первые же минуты, когда они будут встречены барыней и дворней, – но – всё же: уловка теперь годилась, по крайней мере, ввиду присутствия поблизости штабс-ротмистра и других служивых, которые могли прислушаться к беседе поэта с барином, чтобы выявить хотя бы ещё одну ниточку для жандармских подозрений…

– А ваше семейство? В благополучии ли?

– Отнюдь не в полном и даже того хуже. Я лишился сына.

– Как! У вас был сын? Извините, я не знал. Что же произошло?

– Он не умер, но выпал из жизни, исчез, угрожая отказаться от меня и от дворянства. Будто бы я излишне строг с крепостными при их нежелании повиноваться и выполнять требования. Экзекуции, ну и в таком роде, как и всюду…

– Но ведь…

– Да, я сторонник образа жизни без принуждения. Андрей усвоил его от меня в чистом виде, а в себе являл черты максимализма и несдержанности, как у Чацкого или Гамлета. Корил во мне крепостника, у которого воззрения и дела расходятся кардинально. Но я спрашиваю: как же тут может найтись середина? Она – призрачна…

– И где он, вам известно?

– По слухам, связан с беглыми… Леса здесь обширны и труднодоступны… Конечно, в отношении меня всё это резко усилит подозрения… А что будет с ним самим, боюсь даже предположить… Есть о чём беспокоиться…

– А ваша супруга, дочери…

– Произошедшее наложило печать на всех. Впрочем, подробности они вам изложат сами… Нам, однако, пора… – Лемовский давал понять, что перемолвку надо закончить.

Как и на глухом прогоне, по которому он, будучи пленником разбойников, тащился сюда уже отступившей ночью, Алексу было в досаду, что, оказывалось, ничем нельзя было попридержать и использовать время в его, литератора, интересе.

Займодавец хотя и изъяснялся искренне и без околичностей, и всё же – как много ещё оставалось неопрозраченного и скрытого! И ничего тут поправить было нельзя: только такому и следовало быть в условиях дороги. Но душа бунтовала и отказывалась принимать этот выверт. Её будто без спросу вынимали из тела поэта для чьей-то злой и обессмысленной надобности, не обещая вернуть на прежнее место.

Сполна удовлетворить его могло разве лишь то, что тайное в нём, с чем он теперь ехал, осталось никем не обнаруженным. Подмогой же в этом была ещё одна неожиданная встреча.

Она состоялась у фуры позади одноконной упряжки, куда незаметно передвинулись собеседники и где Алекс, уже рассчитывая распрощаться с доброхотом и предоставляя ему возможность забраться вовнутрь кареты, в которой тот ехал, вдруг услышал оттуда женский голос.

Это была графиня К*.

Не заявляя о себе, пока отсутствовал её попутчик, она теперь высунулась наружу и, увидев Алекса и узнав его, также заторопилась спуститься вниз по ступеньке.

– Как мило! Как мило! Ну, надо же! Какое чудесное утро! – томно щебетала она по-французски, поднимая к изгибу у локтя рукав своего дорожного платья и подставляя Алексу руку для поцелуя.

Такому непредусмотренному обстоятельству поэт мог только порадоваться, поскольку о графине он также собирался спросить займодавца, но – не успел.

Интерес же его состоял единственно в том, что он хотел бы удостовериться, продолжала ли гостья находится в имении или уже, может быть, уехала, и если ещё не уехала, то не стала ли бы она ему докукой, а то и серьёзной помехой при его приезде туда, что уже никак не могло входить в его так сильно расстроенные и скомканные расчёты и обязательства.

Графиня как начала говорить с ним, так и не останавливалась, нисколько не смущаясь своей заносчивостью и не дожидаясь ответов на задаваемые Алексу многочисленные вопросы, мало связанные одни с другими. Она, видимо, считала, что имела полное право на такую навязчивую грубоватую манеру общения, представляя высшую прослойку светского общества, и нельзя было не заметить, что пользование таким правом доставляет ей немалое удовольствие, несмотря на то, что она не могла, конечно, не отдавать отчёта, насколько это не соотносилось со стройностью её превосходной лёгкой фигурки, привлекательностью голосового тембра и молодой красотой – важнейшими составляющими её безукоризненного обаяния.

Алекс, невольно любуясь ею, терпеливо выслушивал её тирады и восклицания, в которых, скорее всего, только из-за ущербного корпоративного правила скрытничать перед нижестоящими и в особенности – по части интима, не содержалось ровным счётом ничего, что говорило бы хоть о каком проявлении её чисто женского если не сказать: влечения, то просто хотя бы интереса к нему, поэту, как популярной личности и мужчине; – в замену же в её щебетании сквозило неубывающее сожаление, связанное с её громоздкой, почти болезненной барскою скукою, уже, как выходило, давно одолевавшей её всюду, где ей ни приходилось бывать, и, как это всё же полагалось воспринимать в соотношении с её цветущим возрастом и очарованием, а, стало быть, и с её бунтующею молодой плотью, дело тут заключалось вовсе не в предмете скуки самой по себе, а в том, что та могла быть некой существенною приманкой, поддерживающей горячее и не стихавшее любовное томление, готовое очень легко расстаться со своей защитительной таинственностью, конечно, не в такой вот короткой остановке в дороге, но в условиях пребывания пусть и в небольшом имении или даже при задержке на постоялом дворе – непременно, что тут же и выронилось из неё парою как бы случайных фраз о необходимости её поспешного теперешнего отъезда из Лепок, где ей хотя и было известно о скором его, дворянина, прибытии туда в качестве гостя, но встретиться там и пообщаться с ним ей уже, оказывается, не было суждено – ввиду… – и проч.

С трудом ему удалось воспротивиться её напористости, чтобы, подчиняясь требованиям сословной вежливости, сказать несколько коротких учтивых и в достаточной степени уклончивых фраз в ответ на её вопросы о себе, как путешественнике.

Подошедший к ним Ирбицкий, убедившись, что лишь своим строгим распоряжением он сможет прервать столь малополезную для всех трату времени, громко выкрикнул команду отряду приготовиться к дальнейшему передвижению и, извиняясь, попросил беседующих занять свои места в их фурах. Всё теперь быстро подчинялось тому общему распорядку, какой был нужен. Конечно, при этом не обошлось без привычных в таких случаях словесных россыпей едущих из Лепок, когда каждый не удерживался