Замужество Сильвии - Эптон Синклер

– Что именно?

– Это я. – И, видя ее недоумевающий взгляд, пояснила:

– Вы должны сказать ей, что я оскорбила вас, миссис Тьюис, что я нарушила приличие. Вы негодуете на меня и не представляете себе, как вы можете оставаться со мной под одной кровлей.

– Но, миссис Аббот! – воскликнула она в ужасе.

– Ведь вы же знаете, что это до известной степени правда, – ответила я.

Добрая леди гордо выпрямилась.

– Миссис Аббот, не говорите мне, что я была так резка…

– Дорогая миссис Тьюис, – сказала я, – пожалуйста, не оправдывайтесь. Вы были вполне корректны, но я прекрасно понимаю, какое впечатление я должна была произвести на вас. Я социалистка, у меня западный акцент и грубые руки, я прожила всю свою жизнь на ферме, трудилась, как простая работница, и даже иногда сама пахала, наконец, я не имею понятия о тонкостях и прелестях светской жизни, в которой для вас заключается весь смысл существования. Больше того, я женщина, которая имеет дурную привычку навязывать свои убеждения другим людям…

Она просто не могла больше слушать меня и вся дрожала от волнения. Такая откровенная беседа с гостьей ужасала ее больше ophtalmia neonatorum.

– Миссис Аббот, вы унижаете меня!

Тогда я заговорила с еще большей резкостью, видя, что мне придется по-настоящему шокировать ее, чтобы добиться желанных результатов.

– Уверяю вас, миссис Тьюис, что если вы относитесь ко мне иначе, то только потому, что вы еще не знаете, кто я. Немыслимо, чтобы вы считали меня подходящей подругой для Сильвии. Я отвергаю вашу религию, я вообще не верю ни во что из того, что вы называете религией, и борюсь с этим при всякой возможности. Я произношу дерзкие речи на митингах и была арестована во время одной из забастовок. Я верю в суфражистское движение и даже одобряю битье стекол. Я считаю, что женщина должна сама зарабатывать свой хлеб, должна быть независимой и свободной от власти мужчины, кто бы он ни был. Я разведенная жена, я бросила своего мужа, потому что не была счастлива с ним. Больше того, я считаю, что всякая женщина имеет право сделать то же самое. И я намерена внушить эти идеи Сильвии и даже заставить ее следовать им.

Широко раскрытые глаза бедной тети Варины с ужасом глядели на меня.

– Теперь вы сами видите, – воскликнула я, – что не можете иначе относиться ко мне. Вот так и скажите ей. Для нее все это не ново, но она придет в ужас от того, что я дала возможность вам и доктору обнаружить это.

Миссис Тьюис сделала последнюю попытку удержаться на пьедестале своего величия.

– Миссис Аббот, может быть, по-вашему, это называется шуткой…

– Ну, идите же, – воскликнула я, – позвольте мне помочь вам привести в порядок волосы и немного припудрить лицо, чуть-чуть, не настолько, чтобы это было заметно, понимаете…

Я подвела ее к умывальнику, налила в чашку немного холодной воды. Тетя Варина освежила лицо и руки, пригладила свои жиденькие седые волосы. И когда я, вооружившись пуховкой, принялась тщательно стирать с ее лица следы слез, старая леди повернулась ко мне и прошептала дрожащим голосом:

– Миссис Аббот, ведь вы не думаете в самом деле сделать эту ужасную вещь, о которой вы только что говорили?

– Какую, миссис Тьюис?

– Сказать Сильвии, что ей, может быть, следует оставить своего мужа.

Днем мы получили известие, что доктор Джибсон, специалист по глазным болезням, которого мы вызвали по телеграфу, уже выехал. Доктор Перрин отправил письмо Дугласу ван Тьювер, где сообщалось о случившемся несчастье. Мы решили, что такой способ безопаснее телеграфа, так как он исключает возможность, чтобы сведения о болезни ребенка проникли в газеты.

Я не хотела бы быть на месте этого человека в тот час, когда он получит это письмо, хотя доктор, как я знала, заверял ван Тьювера, что жертва его преступления останется в полном неведении. Маленький человечек уже неоднократно делал мне прозрачные намеки по этому поводу. Бывают, мол, несчастные случайности, в которых не всегда можно винить мужа, да и вообще к этому вопросу следует подходить очень осторожно, чтобы не разрушить семью. Я отделалась ничего не значащими ответами и переменила тему, попросив доктора не упоминать в письме о моем присутствии. Ван Тьюверу могло прийти в голову поделиться своим горем с Клэр, а я совсем не хотела, чтобы мое имя фигурировало в их беседе.

Мы ухитрились не показывать Сильвии ребенка в течение дня и ночи, а на следующее утро приехал специалист. Он не оставил нам никакой надежды на то, что у ребенка сохранится зрение, однако обычного обезображивания может не последовать, сказал он, глазные яблоки, по-видимому, не разрушены, как это часто бывает при подобном заболевании. Это ничтожное утешение я имею и поныне. У маленькой Илэн, которая сидит возле меня, когда я пишу эти строки, сохранился в зрачках легкий оттенок мягкого красновато-коричневого цвета, достаточно определенный, чтобы напоминать нам о нашей потере и освежать в нашей памяти горечь пережитого. Когда я хочу представить себе, чем могли бы быть ее глаза, я поднимаю голову и гляжу на портрет благородной прабабки Сильвии. Это копия, сделанная каким-то бродячим художником с портрета, находящегося в Кассельменхолле, и оставленная мне Сильвией.

Перед нами стоял вопрос об уходе за матерью, о том, чтобы помешать болезни произвести разрушения в тканях, ослабленных процессом родов. Нам пришлось выдумывать всевозможные оправдания, чтобы как-нибудь объяснить присутствие нового доктора, а также доктора Овертона, который приехал на следующий день. Затем нужно было решить вопрос о кормлении ребенка. Перевести его на искусственное вскармливание значило вызвать большую тревогу, но, с другой стороны, требовались бесконечные предосторожности, чтобы помешать инфекции распространиться.

Я живо помню, как Сильвия первый раз кормила ребенка. Все мы собрались вокруг с видом озабоченных специалистов. Можно было подумать, что все эти изощренные гигиенические предосторожности были твердо установленным обычаем, который применяется всякий раз, как новорожденный в первый раз берет грудь матери. Стоя поодаль, я заметила, что Сильвия испуганно вздрогнула, увидев, как осунулась и побледнела ее крошка.

– Она плачет от голода, – заявила няня, старательно следя за тем, чтобы крошечные ручки не коснулись лица матери.

Сильвия закрыла глаза и откинулась назад, ничто, казалось, не могло смутить в ней восторга, вызванного этим новым чудесным ощущением. Но когда процедура кормления кончилась, она попросила меня остаться, и, лишь только мы очутились наедине, она обрушилась на меня со своими подозрениями.

– Мэри! Ради бога, что случилось с моим ребенком?