Белые зубы - Зэди Смит

Микки не преувеличивал. Голова у него была такая огромная, как будто его прыщам однажды стало тесно и они потребовали себе дополнительное пространство.

— Так в чем беда?

Самад взглянул на его большую красную голову.

— Я всего лишь жду Арчибальда, Микки. Не волнуйся, пожалуйста. Все наладится.

— Рановато чуток, а?

— В смысле?

Микки обернулся и взглянул на циферблат, с незапамятных времен заляпанный окаменевшей яичной жижей.

— Рановато чуток, говорю! Для вас со стариной Арчи. Обычно я вас жду в шесть. Одна порция яичницы с картошкой, бобами и грибами. И один омлет с грибами. Варианты зависят от времени года.

Самад вздохнул.

— Нам нужно о многом поговорить.

Микки вытаращил глаза.

— Снова заведете об этом, как его там, Манги Панди? Кто в кого пальнул, кто кого повесил, «мой дед командовал пакистанцами» — и кому это, на фиг, сдалось? Ты отпугиваешь посетителей. Ты вызываешь… — Микки полистал свою новую библию: «Пища для ума: руководство для владельцев и сотрудников ресторанного бизнеса. Раздел „Покупательская стратегия и покупательский пиар“». — Ты вызываешь синдром многословия, который отвлекает этих балбесов от вкушения пищи.

— Нет, Микки. Сегодня мы будем говорить не о моем пра-дедушке. У нас другие заботы.

— Чертовски благодарен. Синдром многословия — так-то. — Микки любовно похлопал ладонью по книге. — Здесь обо всем есть. За такую четыре девяносто пять не жалко выложить. Может, насчет муллы захочешь сообразить? — Он указал на подвал.

— Я мусульманин, Микки, и больше такими делами не увлекаюсь.

— Да, конечно, все мы братья, но у человека должна быть жизнь. Так ведь? А?

— Не знаю, Микки, может, и нет.

Микки крепко хлопнул его по плечу.

— Конечно, должна! Я всегда говорил моему брату Абдулу…

— Которому?

В большой и взрывоопасной семье Микки существовала традиция называть всех сыновей Абдулами, дабы научить их не заноситься и быть как все, что было чудесно и замечательно, но в юные годы их совместного проживания создавало путаницу. Однако дети не растерялись и придумали к арабскому имени английский хвост.

— Абдул-Колину.

— Ясно.

— Так вот, знаешь, Абдул-Колин слегка двинулся на религии — ЯИЧНИЦА С БОБАМИ, КАРТОШКОЙ И ТОСТАМИ, — бородищу отпустил, не пьет, не трахается, не ест свинину. Хреновые дела, доложу тебе. Держи, голова.

Абдул-Микки протянул тарелку с нездоровыми углеводами старому сморчку, который так высоко натянул свои штаны, что, казалось, они покроют его с головой.

— И как ты думаешь, где я наткнулся на Абдул-Колина на прошлой неделе? Да у Микки-финна на Харроу-роуд, и я ему тогда сказал: «Ой, Абдул-Колин, не свезло, похоже, твоим фиговым книжкам», а он мне и говорит, весь такой важный, с бородой, говорит, значит…

— Микки, Микки, давай мы отложим эту историю до следующего раза… просто я…

— Ага, конечно. Сам не пойму, какого черта лысого я к тебе лезу.

— Будь добр, передай Арчибальду, когда он появится, что я сижу в кабинке за пинболом. Да, и мне как обычно.

— Но проблемо, приятель.

Минут через десять дверь отворилась, и Микки, оторвавшись от главы шестой «Муха в супе: улаживание конфликтов, касающихся здоровья», увидел, как с дешевым портфелем в руке к стойке приближается Арчибальд Джонс.

— Это ты, Арчи. Как сгибательный бизнес?

— А, как всегда. Ком си, ком са. Самад здесь?

— Здесь ли он? Ты еще спрашиваешь! Он, твою мать, полчаса уже тут болтается, как говно в проруби. Весь будто дерьмом облитый. Так и хочется взять скребок да почистить.

Нахмурившись, Арчи поставил портфель на стойку.

— В плохом настроении, говоришь? Между нами, Микки: я за него беспокоюсь.

— Ты еще в чистом поле это крикни, — буркнул Микки, которого расстроило вычитанное в главе шестой утверждение, что тарелки следует ополаскивать горячей водой из-под крана. — Топай давай в будку за пинболом.

— Спасибо, Микки. Да, мне омлет с…

— …грибами. Знаю я.

Арчи двинулся по покрытому линолеумом проходу.

— Привет, Дензел, здравствуй, Кларенс.

Дензелом и Кларенсом звали двух положительно грубых сквернословов-ямайцев лет восьмидесяти. Дензел был немыслимо толст, Кларенс чудовищно худ, их жены и дети умерли, и остаток дней они проводили, сидя в одинаковых фетровых шляпах за угловым столиком и играя в домино.

— Че там этот хмырь сказал?

— Поздоровался.

— Он че, не видит, что ли, что мы играем?

— Не, не видит! У него дырка вместо лица. Где уж ему всякие мелочи замечать?

Арчи действительно пропустил их слова мимо ушей и пробрался в будку на свое место напротив Самада.

— Не понимаю, — сказал Арчибальд, продолжая прерванный телефонный разговор. — Ты их в воображении видишь или на самом деле?

— Это же просто. В первый раз, в самый первый, я их правда увидел. Но с тех пор, Арчи, все эти несколько недель я, когда с ней встречаюсь, снова их вижу — просто галлюцинации какие-то! Даже когда мы… Вижу. Смотрят на меня и улыбаются.

— Может, ты просто на работе перетрудился?

— Слушай, что я тебе говорю, Арчи: я вижу их. Это знак.

— Сэм, давай будем говорить только о том, что было на самом деле. Когда ты их действительно увидел, что ты сделал?

— А что мне оставалось? Сказал: «Привет, мальчики. Поздоровайтесь с мисс Берт-Джонс».

— А они?

— Поздоровались.

— А ты?

— Арчибальд, неужели ты думаешь, что я не смогу сам все рассказать, без этих тупых вопросов?

— ЯИЧНИЦА С КАРТОШКОЙ, БОБАМИ, ПОМИДОРАМИ И ГРИБАМИ!

— Сэм, твое.

— Чудовищное оскорбление. Я никогда не заказываю томаты. Не желаю есть жалкие мятые помидорины, сначала обваренные, а потом зажаренные до смерти.

— И не мое. Я просил омлет.

— И не мое тоже. Итак, мне позволено будет продолжить?

— Да-да, я слушаю.

— Я посмотрел на своих сыновей, Арчи… своих красивых мальчиков… и мое сердце раскололось, нет, хуже — разбилось вдребезги. Разлетелось на множество мелких осколков, и каждый нанес мне смертельную рану. Меня преследует мысль: как я могу чему-то научить сыновей, указать им правильный путь, когда сам потерял ориентиры?

— Мне кажется, — запинаясь, начал Арчи, — что дело в женщине. Если ты не знаешь, что с ней делать, то… давай подбросим монетку: орел — остаешься, решка — бросаешь ее; по крайней мере, тогда…

Самад хрястнул по столу здоровым кулаком.

— К черту монетку! Слишком поздно. Ясно тебе? Что сделано, то сделано. Я уже одной ногой в аду, теперь для меня это очевидно. Поэтому я должен приложить все усилия, чтобы спасти своих сыновей. Мне предстоит выбор, моральный выбор. — Самад понизил голос, и прежде, чем он продолжил, Арчи понял, куда он клонит. — Тебе тоже довелось сделать трудный выбор, Арчи, — много лет тому назад. И пусть ты это удачно скрываешь, я знаю, ты не забыл, каково тебе пришлось. Доказательство тому — осколок пули, сидящий в твоей ноге. Ты с ним дрался. И победил. Я помню об этом. Я всегда восхищался твоим поступком, Арчибальд.

Арчи уставился в пол.

— Давай не будем…

— Поверь, мне не доставляет никакого удовольствия вытаскивать на свет божий столь малоприятное тебе воспоминание. Просто я хочу, чтобы ты почувствовал себя на моем месте. Как прежде, меня мучает вопрос: в каком мире должны расти мои сыновья? Тогда ночью ты попытался с ним разделаться. Настал мой черед.

Арчи, понимавший в речах Самада не больше, чем сорок лет назад, повертел в руках зубочистку.

— А почему ты просто не перестанешь, э-э, встречаться с ней?

— Я пытаюсь… пытаюсь.

— Тебе с ней хорошо?

— Строго говоря, мы не… то есть я хочу сказать, да, нам чудесно, но никакого разврата — мы просто целуемся, обнимаемся.

— Разве вы не…

— В прямом смысле — нет.

— Но все-таки…

— Арчибальд, тебя волнуют мои сыновья или моя сперма?

— Сыновья, — сказал Арчи. — Конечно, сыновья!

— Видишь ли, Арчи, в них есть мятежный дух. Пока он еще в зародыше, но скоро разовьется. Говорю тебе, я не понимаю, что происходит с нашими детьми в этой стране. Куда ни глянь, повсюду одно и то же. Неделю назад застукали сына Зинат, он курил марихуану. Словно ямаец какой!

Брови Арчи поползли вверх.

— О, я не хотел никого обидеть, Арчибальд.

— Проехали, приятель. Но не суди, не попробовав. Я вот женился на ямайской девчонке, и артрит как рукой сняло. Но это так, к слову пришлось. Продолжай.

— Хорошо. Взять хотя бы сестер Алсаны: их дети — просто чума. В мечеть не ходят, не молятся, чудно говорят, чудно одеваются, едят всякую дрянь, путаются аллах знает с кем. Никакого уважения к традициям. Это принято называть ассимиляцией, а по-моему, это разложение. Разложение, и больше ничего!