Литературные заметки. Книга 2 ("Последние новости": 1932-1933) - Георгий Адамович

Стоило бы рассказать отдельно о предисловии к «Маскам». Это — невероятная в своей причудливости смесь высокомерия и робости, самомнения и поклонов в сторону марксистов, проницательности и слепоты, пафоса и комедиантских ужимок. В заключение Белый любезно сообщает, что он «учился словесной орнаментике у Гоголя, ритму у Ницше; драматическим приемам — у Шекспира; жесту — у пантомимы; музыка, которую слушало внутреннее ухо, — Шуман; правде же учился у натуры моих впечатлений».

Есть вещи, слова и заявления, над которыми неудобно даже смеяться: слишком легко. Мне кажется, приятная галерея благородных предков, которую сам для себя устанавливает Белый, — этого порядка. Уместнее повторить те слова, которые однажды пришли на ум Тургеневу, когда он смотрел на Гоголя:

— Какое ты умное, и странное, и больное существо!

ПУТЕШЕСТВИЕ В ГЛУБЬ НОЧИ

В двух словах напомню факты.

О книге Селина «Le voyage au bout de la nuit» заговорили сразу после присуждения Гонкуровской премии. Получил ее писатель посредственный, автор одного из тех романов, которые без особой скуки читаются, но и без особого труда забываются. Селина обошли. Но голосовали за него именно те члены жюри, которые славятся свои литературным «нюхом», да и некоторые из его противников признались после голосования, что сердце их полностью на стороне Селина, и если они его не поддерживали, то лишь по нежеланию разжигать страсти и поднимать скандал.

Прошло три или четыре месяца. Официальный лауреат Мазлин успел за это время, вместе со своими «Волками», отойти, как говорится, «в тень забвения». Его соперник, Селин, прославился на всю Европу, а во Франции вызвал бесконечные споры и целый поток статей. «Путешествие в глубь ночи» — книга огромная, мрачная и довольно дорого стоящая. Несмотря на это, она, действительно, — «у всех в руках». Кто-то правильно заметил, что ее читают «министры и шоферы, академики и консьержки». Нечто подобное было в прошлом году в Париже с «Любовником леди Чаттерлей», — но, разумеется, совсем по другим причинам.

Мнения крайне разноречивы. Одни превозносят Селина до небес, другие презрительно называют его полуграмотным болтуном, клеветником и циником, рассказывающим все, что ему придет в голову, без разбора или плана. Обстановка для успеха книги — самая благоприятная, тем более что положительные отзывы преобладают.

Осуждения и брань идут, главным образом, из лагеря принципиальных хранителей традиций, защитников добрых нравов и любителей всего условно-изящного в искусстве. Там, в этом лагере, утверждают, что, во-первых, Селин не умеет писать по-французски, во-вторых, он лишен чувства меры, этого коренного французского свойства, в-третьих, — развращает читателя и подтачивает в его сознании уважение к исконным человеческим добродетелям, в–четвертых… Но перечислять все обвинения ни к чему. Полезнее, пожалуй, вспомнить, что приблизительно то же говорилось в свое время о Флобере, о Бодлере, о Золя, о многих других. О «Мадам Бовари» один из авторитетнейших критиков три четверти века тому назад писал: «Эта книга утонет в грязи, которою автор пытался залить наше общество». Предсказание, как известно, оправдалось не вполне… Конечно, не следует делать заключения по аналогии: нельзя a priori утверждать, что судьба книги Селина будет такой же, как судьба флоберовского романа. Это было бы слишком легкомысленно. Единственное, к чему обязывает разноголосица в отзывах: внимательное чтение.

Книга замечательна. С первой до последней стра­ницы в ней чувствуется внутреннее единство, и есть ли в ней план или нет, — становится мало-помалу безразлично: если архитектурность в замысле и отсутствует, то все время присутствует в нем человек, – и этим спаивает, связывает распадающиеся части повествования, дает им непрерывную жизнь. Безразлично и то, «умеет» ли, — в школьном, строго грамматическом смысле слова, — Селин писать. Конечно, язык у него чудовищный: это смесь улич­ного «арго» с отрывистым красноречием лавочника, приправленная нарочитым пренебрежением ко всякой книжной, литературной, плавной красивости. Но при этом подлинный художник, подлинный писатель виден всюду: одной фразой Селин умеет сказать или показать все, что ему нужно, и многие французские романисты-академики, считающие себя специалистами по части художественной изобразительности, могли бы у него поучиться этому искусству. Есть сцены незабываемые в «Путешествии». Читаешь — и невольно останавливаешься, опускаешь книгу на колени: хочется с кем-нибудь тут же поделиться впечатлением, тут же кому-нибудь передать книгу, сказать: «Прочтите, — как это хорошо!» Поражает правдивость. Ленин в одной из своих статей о Толстом употребил выражение: «срывание всех и всяческих масок» — выражение, которое в советской критике стало классическим и повторяется постоянно. Вот, упорством и настойчивостью «в срывании масок» и изумляет Селин: нет в «Путешествии» пощады для человека. Только сердце, наперекор сознанию, иногда заступается за него, — и тогда в этой странной и жестокой книге вдруг появляются страницы и главы, звучащие будто какая-то жалобная, тихая песенка: наивно, беспомощно, еле-еле внятно.

Досадно, что недостаток места не позволяет коснуться целого ряда тем и мыслей, возбуждаемых «Путешествием». О нем или по поводу него сказать хотелось бы очень многое. Особенно интересно, между прочим, что огромный успех книги Селина совпал с уменьшением внимания к тому роду «психологического» романа, который культивируют последователи Пруста, сузившие и обеднившие наследие своего гениального учителя. Пруста можно «развивать» в каком угодно направлении. Средние парижские романисты нашли наиболее для себя удобным принять за отправную точку его несколько салонную замкнутость, его обманчивый меланхолический эгоизм… С появлением книги Селина произошло нечто вроде реванша Золя над Прустом: в литературу опять ворвался внешний мир. Только это уже не тот Золя, прежний, настоящий, чуть-чуть дубоватый и прямолинейный, а Золя, отравленный Прустом, многое узнавший и понявший, растерявший свою былую веру и свой энтузиазм. В книге Селина нет, собственно говоря, «социального протеста» и нет никаких рецептов для исправления мира. Но в своей ужасающей грусти, в беспримерной своей горечи книга вся как бы «вопиет к небу» о мировой неправде, о том самом, что Блок назвал когда-то мировой чепухой.

Ночь для Селина — это жизнь. Путешествие «в глубь ночи» — путешествие в глубь жизни, медленное погружение человека во тьму безысходного одиночества. Бардамю, герой книги, рассказывает день за днем историю своего существования. В ранней молодости он попадает на войну. Никаких эмоций война в нем не вызывает, кроме отвращения и страха.

– О значит, вы трус? — с презрительным недоумением спрашивает его восторженная американка-патриотка.

– Да, да, трус! Я не хочу войны! Я не прикрываю ее цветами. Я не всхлипываю… Я отказываюсь от нее целиком, я ничего не хочу иметь с ней общего. Будь я один против всего мира, — прав-то все-таки буду я. Я один знаю, чего я хочу: я не хочу умирать.

Картины войны напоминают порой сцены из книги Ремарка. Но, не говоря уже о том, что у Селина гораздо больше повествовательного таланта, живопись его ироничнее, насмешливее, злее. Читая «На западном фронте», хотелось спросить: как люди будут воевать после этого? Еще неотвратимее встает тот же вопрос над книгой Селина. Не с облаков же она свалилась, выражает же она какое-то общее ощущение… Одним словом: есть же за ней что-то, кроме личности автора. Вот сейчас, в 1933 году, мы ее сравниваем с книгой Ремарка или с каким-нибудь Другим романом того же склада, а полвека тому назад она вообще не могла быть написана. Батальные картины Толстого кажутся рядом с ней, — так же, как казались уже рядом с Ремарком, — приподнято-бодрыми и декоративными. А уж он ли не старался разоблачить фальшь военной героики, — этого «кокетства смерти», — он ли не тащил ее всеми силами вниз с ее векового пьедестала. Но, очевидно, не было еще в мире или в мировом сознании нужных Толстому данных, не находил он еще соответствующих слов и образов, очевидно, еще бесспорной, непоколебимой истиной звучал древний стих: «dulce et decorum est pro patria mori». Это для многих истина еще и сейчас. Но она уже не абсолютно бесспорна, уже сверкнула в ней какая-то трещина, — и, во всяком случае, в ответ ей поднимается столько гнева, возмущения и отвращения, что военным легендам в чистом виде сложиться, пожалуй, больше уж не суждено. Троя, Рим и Наполеон были: но едва ли они будут еще, едва ли все это вообще повторимо, хотя бы и в новых формах, и если эстеты истории склонны видеть здесь падение человечества, то позволительно все-таки держаться и другого мнения… Опять побочная для Селина тема, отвлекающая нас в сторону. В «Путешествии в глубь ночи» герой, Бардамю, рассказывает не только о себе: тысячи живых людей, обрисованных с волшебной отчетливостью, окружают его. Если это не бессловесные жертвы, то лжецы, плуты и пройдохи, на патриотизме делающие карьеру.