Ухожу, не прощаюсь... - Михаил Андреевич Чванов

альпинистов больше всего технической и научной интеллигенции, то есть людей, работающих головой. Может быть, на первых порах, уходя в горы, они стремились просто-напросто на время убежать подальше от своей работы, от своих разрушительных мыслей, сомнений — к природе, к ее простой мудрости. И самое странное, там в горах, а не в лабораториях, совершали самые невероятные, самые парадоксальные открытия. Там приходили самые дерзкие мысли, которые на бренной земле, в привычной атмосфере институтов никогда бы не пришли… Так вот. Иногда надоест, бросить бы все, а уже не можешь. Что-то уже осталось у тебя в проклятых горах. Если не самое главное. И самое странное, что об этих самых трудных днях, которые ты проклинал, потом вспоминаешь, как о самых счастливых. Простите, но, может, даже первое свидание, первый поцелуй не вспоминаются так, как первое восхождение: синее небо, которое там совсем другое, земля внизу с далекими и маленькими людьми, багряный и холодный рассвет. С полгода назад в Москве я на улице случайно встретил Сашу Кузнецова. Заслуженный мастер спорта, кандидат биологических наук, преподает в институте. Разговорились. И он говорит, что, как ни странно, самые счастливые в жизни для него те два года, которые он сидел на высотной зимовке, умирал от тоски и проклинал себя, что добровольно обрек себя на эту пытку.

Слесареву давно нужно было уходить, но как-то было неловко вот так вдруг встать и уйти. И он отвечал на ее вопросы, рассказывал, недовольный своей чрезмерной, по его мнению, разговорчивостью, и в то же время ему почему-то было приятно быть откровенным перед ней. Иногда, ни с того, ни с сего, бывает так: один человек неожиданно для себя рассказывает другому, малознакомому, всю свою жизнь, все свои горести и невзгоды, чего бы, может быть, сроду не рассказал близкому человеку, и чувствует после этого какое-то очистительное облегчение. Не знаю, бывало ли это с вами, со Слесаревым, обычно сдержанным и даже замкнутым, хоть и не часто, бывало. Вообще-то чрезвычайно редко он перед кем-нибудь открывал свою душу, хотя считал, что время от времени нужно устраивать вот такие частные, самоуничижающие исповедальни, чтобы освободиться от обременительного груза воспоминания, ошибок, мелких грешков перед собой. По этой причине он очень любил баню с хорошим паром за ее добрую очищающую душу силу, и считал, хотя сам не пил, что иногда даже стоит упиться в стельку, чтобы утром, проклиная себя и чувствуя себя кругом виноватым, как бы начать новую жизнь. Это как сходить в церковь, говорил он.

— Мы не перегреемся? — осторожно спросил Слесарев. — Да и, наверно, уже пора обедать.

— Пожалуй, — сказала она. — Я вас задержала?

— Нет, что вы!

Одевшись, они стали подниматься по лестнице в город.

Он ждал, куда она повернет, чтобы свернуть в другую сторону.

— Ну ладно, — подала она ему руку. — Простите, что надоедливо лезла к вам со своими глупыми вопросами. Но мне было интересно. Я ведь впервые встречаюсь с настоящим альпинистом, — оправдывалась она. — Всего вам доброго!.. Всего вам хорошего, там, в горах!.. Впрочем, вы ведь еще не уезжаете?

— Нет.

— Ну тогда, может, еще и встретимся. Тогда не будем прощаться.

Она помахала ему рукой и скрылась в дверях почтамта.

Пообедав в подвернувшемся поблизости летнем кафе, Слесарев пошел по городу, но скоро устал, после гор было непривычно жарко, и он снова спустился на пляж.

Постояв в нерешительности, пошел к тому месту, где они загорали днем, но, полежав с полчаса, перебрался на другое место…

Смотрел на белые пароходы, бесшумно, словно в детских мечтах, проплывающие вдали, вспомнил девушку Нину Горшенину, которую когда-то любил, которая его тоже любила, да так, как никто позже его не любил, но почему-то тогда все рассыпалось в прах, и он до сих пор чувствует перед ней вину, хотя, разобраться, в чем же он виноват: просто все рассыпалось… Думал о своей работе, о последних трех изнурительных годах, кончившихся тупиком. А ведь целых три года! Даже в кино ни разу не сходил, лишь иногда— телевизор да бутылка сухого вина с случайно забредшим другом. И сейчас, кроме отвращения, ничего к своей работе не испытывал. Это от переутомления, это пройдет, успокаивал он себя… А если не пройдет? Что тогда? На самом деле переквалифицироваться в управдомы? Так ведь и не возьмут… Шутки шутками, а самому-то себе надо признаться, что ученого из меня не получилось. Да — доктор наук, да — пытливый исследователь, имел волю привязать себя к табуретке — на годы, а копнуться поглубже — получается пшик. И штаны зря протирал — жизнь мимо пролетела, и табуретку зря занимал — ничего не сделал, А что? Ничего. Всю жизнь только детализировал, разжевывал мысли других. Под старость попробовал думать сам — и залез в тупик.

Еще раз искупался. Снова лежал и думал. Чтобы отогнать невеселые мысли, представил перед собой черный скальный отвес Чатына, по которому через несколько дней нужно будет идти. Он видел это в мельчайших деталях, ведь, разрабатывая маршрут, одних только фотографий в разных ракурсах пересмотрел несколько сотен. Но отогнал и Чатын: успеется, никуда он от меня не денется, не уйдет.

Он снова спустился к морю, в общем-то уже собираясь уходить, и снова столкнулся с этой женщиной: вся в капельках воды, она, как богиня, выходила из пены морской.

— Добрый вечер! — улыбнулась она устало. — Я же говорила, что мы еще встретимся.

— Да, — сказал он. — Вы только что пришли? — Он поймал себя на том, что немного обрадовался встрече. Мало того, он признался себе, что несколько раз вспоминал о ней, даже несколько раз смотрел на лестницу, откуда она могла прийти, а потом совсем забыл о ней.

— Нет, я давно здесь… Однажды на волне мы чуть не столкнулись лбами.

— Серьезно? — удивился он. — Что же вы меня не окликнули?

Она пожала плечами.

— Не знаю. Наверно, боялась показаться навязчивой. Потом же — я не знаю вашего имени. Не кричать же мне «Эй!» или «Товарищ Слесарев!»

— Александр, — засмеялся он.

— Ну идите купаться, я вас опять задерживаю. Идите.

— Вы на том же месте? — спросил он.

— Да.

Он выплыл к буям, ограничивающим пляж. Берег качался далеко и косо. В другой стороне, где море незаметно переходило в небо, бесшумно, словно в детских снах, плыли белые корабли. Слесарев всегда немного волновался, когда далеко заплывал в море. Плавал он так себе, и всегда, когда далеко заплывал в море, к горлу подступало волнение: а вдруг не дотяну до берега? За ним наступало растерянное расслабление —