Насмешки судьбы (СИ) - "Arne Lati"

      Позже он открыл мне новый мир ощущений, в который так же, как и всегда, окунул меня без спроса... Но все это померкло в тот день, когда в уличной драке, в одной из сотен других, что были раньше, такой же беспризорник как и мы пырнул его ножом. Я помню, как он отвлекся, чтобы проверить, справляюсь ли я, я помню его безумную улыбку и горящие адреналином голубые глаза, я помню блеск холодной стали, мерцнувший в свете полной луны... Крик, стон, кровь... Он умирал на моих руках, упав на колени и зажимая живот, все еще пытался улыбаться, пытался оттолкнуть, отогнать от себя, кричал что-то, что мужчины не плачут, пока я заходился в истерике, понимая, что ничем не смогу помочь, что надо быть сильным, всегда сильным. Он до последнего вздоха не показывал, как ему больно и страшно. Лишь просил меня выжить в этом гребаном мире и Альку поднять на ноги, а я умирал вместе с ним. Все то хорошее, что неведомым мне образом зарождалось рядом с ним, умерло с его последней вымученной улыбкой. Кажется, спустя столько лет, я все еще чувствую липкую кровь на своих перепачканных руках, этот сладковатый запах крови, въедающийся в подсознание, слышу его последний выдох, свой истеричный всхлип, а кровавые узоры на белом снегу навсегда останутся моим самым страшным кошмаром, который я так и не смог побороть. В тот день вместе с ним я умер...

      - И почему ты ее ищешь? - прикуриваю свободной рукой, второй еще крепче прижимаю к себе Яна, стараясь поделиться своим теплом, а быть может до последней капли высосать его, но это происходит неосознанно. Он нервно ведет плечами, высвобождая себе побольше свободного пространства, забирает из моих губ сигарету, затягивается, срывается на жуткий кашель, получает от меня подзатыльник, когда удается отобрать сигарету, и затихает.

      - Она тоже детдомовская, с братом перевелась. Брата убили, я ушел, бросив ее там одну, - голос не дрогнул, на глаза не навернулись слезы - ничего. Я абсолютно спокоен... внешне.

...когда я вернулся один, весь в крови, в ссадинах и в истерике, она сама все поняла. Молча обработала мои раны, постирала вещи и ушла к себе... в себя. Она не разговаривала месяц, пока я задыхался от тянущей боли под ребрами, выл в подушку, когда от одних воспоминаний выворачивало на изнанку, а от вида крови впадал в тихий ужас. Когда видеть ее стало невыносимо, отмечать как сильно они похожи с братом, но она здесь, а его нет, и я, как последняя тварь, хотел, чтобы они поменялись местами, чтобы ОН жил! Я выкрал свои документы из кабинета директора и ушел. Я слышал ее хриплое "Не оставляй меня" - но даже не обернулся, скрывшись в ночи ненавистного мне города, навсегда похоронил воспоминания обо всем, что было раньше, и спустя пару месяцев действительно стало легче. Не было угрызений совести, не было душевных метаний и желания вернуться, проверить, что с ней. Даже когда покидал этот город в числе военнослужащих нового призыва, я ни разу не задумался о том, как там она...

      - И зачем ищешь? - его прямолинейность убивает.

      Невесело усмехаюсь, понимая, что не только я вижу его насквозь...

      - Хочу выполнить старое обещание.

...Три года назад, как всегда засыпая над бесконечными бумагами и не раскрытыми делами, виновных в которых уже нашел, узнал, оставалось лишь придумать улики, которые не сложно будет достать, мне приснился сон. Сон ли или явь, но все было такое реалистичное, настоящее, живое. Казалось я видел Степку своими глазами, живого, улыбающегося, в своей неизменной майке цвета хаки и потертых черных джинсах. Он улыбался мне слишком обреченно, слишком натянуто, как не бывало раньше, глазами умолял меня о чем-то, а я никак не мог понять, чего он хочет. Попытался встать, не в стремлении удержать, узнать что-то, а скорее чтобы почувствовать себя. Чувства и эмоции минувшего давно отпустили, утихли. Они не исчезли, нет, а лишь заняли свое законное место на полочке моего подсознания и лишь изредка, в часы воспоминаний, тревожат легкой щемящей тоскою. Подпрыгнув на месте, весь мокрый от холодного пота, с влажными волосами, облепившими лицо, с предательскими слезами катившимися из глаз и загнанно дыша, будто... будто... черт, это был самый страшный кошмар в моей жизни. Он напомнил мне о моем обещании, с того света пришел, помощи просил, как когда-то давал ее мне, себя подставлял. Я не смог оставить все как есть, это было дело принципа. Не совести, нет, чисто из принципа...

      - Пока, видимо, выходит не очень? - издевается же, тварь. Неосознанно, но издевается.

      - Не очень, - ухмыляюсь ему, копируя его интонацию. Он фыркает мне в грудь и затихает.

...я перерыл все сведения, которые только были в архивах, вывернул весь тот гребаный детский дом, до сих пор продолжающий работать и растить молодые дарования. Я искал ее везде, повсюду, перерыл все, но она исчезла, когда ей едва минуло четырнадцать, не взяв с собой ни документов, ни вещей, просто растворилась. Кто-то говорил, что она покончила с собой, кто-то, что стала проституткой, много было версий, я не верил, не мог поверить, пока одна из бывших воспитателей, которая вела наш поток, не рассказала, что после моего ухода, точнее ухода того мальчишки, коим я когда-то был (к счастью, меня настоящего они не узнали), она замкнулась в себе, стала язвить, хамить взрослым, отдаляться от всех. Ее не трогали только из памяти к Степке, все-таки он был не плохой пацан и многим помогал то деньгами, то силой. Она начала пропадать, много курить... пыталась самостоятельно выжить на улице, одна, девушка с ранимой душой запуганного ребенка...

      - Она сейчас живет у моего хорошего знакомого... жила, - поправляется и, высвободившись из моих рук, отползает подальше, плотно застегивая на себе куртку. С иронией смотрю на его попытку все еще казаться натуралом, но тактично молчу, позволяя ему помучиться угрызениями совести и душевными метаниями касательно своей ориентации. - Андрей делает ей документы, хочет засунуть учиться в техникум или ПТУ, это уж как получится... - не слушаю его рассказ, понимая, что из всего прошлого, что она совершила уже невозможно ничего изменить, а мучиться от чувства вины я так и не научился к своим двадцати шести годам, поэтому пристально смотрю на Яна, пытающегося осторожно подбирать слова, и отчаянно стараюсь не заржать в голос, видя на красивом, но изрядно помятом лице, попытку выразить сожаление и не ранить меня.

      - Ты чего ржешь, придурок? - обиженно верещит и толкает меня в плечо, видимо, таким нелепым образом выражая свой протест. Перехватываю его ладонь и вместе с ним заваливаюсь на матрас, подминаю его под себя, и пока он в беззвучном крике пытается выяснить, почему я, собственно, лежу на нем, затыкаю его поцелуем, плавным, тягучим, глубоким и безумно развратным, настолько, что он краснеет подо мной, с силой сжимает в пальцах мою куртку на спине, но отвечает, слишком самоотверженно, отдавая частичку себя, с поцелуем без грамма логики, а я с жадности высасываю из него этот порыв, медленно теряя рассудок, все напористее терзая его, и с трудом нахожу силы, чтобы оторваться от таких манящих губ. Мне нравится в нем твердость, уверенность, даже его туповатость и недальновидность, мужественность, которая только начинает формироваться, и упертость, непрошибаемая, непоколебимая... Он такая же, как я, эгоистичная, своенравная тварь, вот только то, что он совершенно не понимает, что я с ним делаю - это бесит, сильно, очень...